Записки старого педагога бывшей Глуховской гимназии, потом семилетки и также Вечерних курсов для взрослых,
Василия Адреева Мальченко
тетрадь 1-я
Мои воспоминания о Глухове и его школах
Берусь за эту работу в конце своей жизни, оставшись без дела и почти без средств к спокойному существованию. Родился я в феврале 1859 года, в с. Землянке, близь г. Глухова и этот город считаю своей родиной, потому что более 50 лет я прожил в нём и сейчас здесь же доживаю свой век. Хорошо живется, дурно ли, но умирать мне в этом городе. В 60-х годах прошлого столетия я ещё маленьким мальчиком с матерью бывал в Глухове и кое-что о нем помню. В 1870 году я поступил в 1-й класс Глуховской, тогда же открывшейся, прогимназии, где и учился до лета 1878 года, а потом, по окончании полной гимназии в Новгородсеверске, университета в Киеве и двухмесячного учительства на Волыни, в Ровенском реальном училище, 1887 году я занял место преподавателя истории и географии в Глуховской мужской и женской прогимназиях, где и оставался в этой должности в женской уже гимназии до 1906 года, а в мужской до 1923-го года, хотя впрочем в 1920 году гимназии уже были преобразованы в семилетние школы. В 1925 и 1926 годах я ещё заведовал в Глухове музеем, а теперь заведую пока своим небольшим домом в Глухове, как инвалид, получаю из Страх Кассы пенсии 17 руб. 76 копеек в месяц. При мне живет жена-старуха и дочь учительница семилетки. В 60-х годах прошлого столетия я с матерью бывал в Глухове, но представление о нём у меня осталось смутное. Хорошо помню только, что городского сада, который в разгар революции вырублен, и обращён в базарную грязную яму, тогда ещё не было, а этот низ тогда наполнялся навозными кучами со всего города, которые у меня и сохранились в памяти. Помню, что пространство между городом и его предместьями, Веригином и Усовкою, было покрыто сплошною водою, а теперь там протекает наша небольшая река, Есмань, и кругом раскинулся луг. Осталась в памяти и старая городская площадь между собором и Николаевским храмом, а все пространство от собора и до церкви Преображения было занято старыми домиками, лавками и другим хламом, который в 1871 году был убран и получилась теперешняя сравнительно большая площадь. Редкой архитектуры Часовня около златоверхой Анастасиевской церкви, это – остаток старой Анастасиевской церкви гетмана Ивана Скоропадского, построенной им в честь жены Анастасии Марковны, а теперешняя златоверхая Анастасия на моих глазах построена в 80-х годах прошлого столетия Терещенком, тоже как будто в честь гетманши. Древнейший в Глухове Николаевский храм был без колокольни и ограды. Колокола висели на дубовых столбах под деревянною ветхою крышей. Теперешняя же колокольня и ограда поставлена в 1872 и 1873 годах. Больших каменных двухэтажных зданий, кроме казначейства и весьма немногих частных домов, было совсем не видно. В начале 70-х годов уже приступили к постройке своих домов братья Терещенки (Никола, Феодор и Симеон). В 1867 году в Глухове появился первый фотограф и тогда же моя мать привезла меня в город и мы снялись. Эта карточка и до сего дня сохранилась. 26 мая 1870 года умерла моя мать (отец умер раньше), а в сентябре того же года, почти без подготовки, я поступил в 1-й класс прогимназии, с открытием которой закрылось уездное училище. Ученики этой школы, даже кончившие его, не зная латинского языка, могли поступать только в 1-й класс прогимназии, где преподавался уже этот предмет. Класс этот получился громадным (два отделения) и самого разнообразного возраста в то время, как 2- й класс состоял только из 10 человек, а остальные классы открывались позже, по мере надобности. Почти все учителя к нам присланы были с высшим образованием, а из уездного училища остались только бывший смотритель училища, Чуйкевич, исправляющим должность инспектора прогимназии, священник о. Чернявский – законоучителем и на один год Богданович – учитель математики. Позже он был городским головой. Чуйкевич – человек с высшим образованием, но глубокий старик . Был он в молодости где-то учителем гимназии, но потом должен был 20 лет с лишним просидеть в своем небольшом имении, в м. Воронеже, как политически неблагонадежный, и только последние два года был смотрителем Глуховского уездного училище, а теперь его оставили исполняющим должность инспектора нашей прогимназии. Это был когда-то далеко неглупый человек, но, прожив более 20 лет без дела, в глуши, и дожив холостяком до глубокой старости, он до невероятности опустился и, например, свободно, из своей квартиры (в одном дворе) являлся в прогимназию усмирять учеников в халате и туфлях, а после обеда, отдохнув, в том же костюме продавал учащимся (мальчикам и девочкам) учебники и брал с них в свою пользу не только обычную скидку, но ещё набавлял на каждую книгу сверх напечатанной цены по 10 коп. и таким образом у него торговля учебниками была очень выгодная тем более, что в Глухове тогда книжных магазинов не было. Словом это был опустившийся старый холостяк-скряга, но, повторяю, человек далеко не глупый. С высшим образованием приехали к нам: учитель русского языка Старков, бывший потом инспектором 1-й киевской гимназии и умерший уже директором 3-й киевской гимназии; преподаватель латинского языка Накельский, тоже хороший педагог; воспитатель Енеке, преподававший природу, чудный педагог и наставник, который был у нас только год, так как в 1871 году природа и воспитатели были отменены; учитель истории и географии Пеленкевич, старик и редкий субъект по лености и отрицательном отношению к своему делу. Кроме сна и пищи дома и карт и выпивки в клубе, он ничего не признавал. Преподавателями новых языков прибыли немец Глёкке и француз Сёгю, как говорили, бывший барабанщик французкой армии. Позже всех прибыл учитель искусств, Порубановский, хороший художник (его образа и портреты в свое время в городе ценились). В старой Анастасиевской церкве, в пристройке Терещенка, все местные образа и запрестольный (Спаситель на молитве перед страданиями) были его работы, стоившие Терещенку несколько тысяч рублей. В женской прогимназии, открытой того же года, начальницей была избрана немка из Риги, жена местного дворянина, Пигарёва, а председателем педагогического совета – тот же Чуйкевич. Летом 1871 года министром народного просвещения, графом Толстым, во всех мужских гимназиях, согласно духу времени, введен был строгий классицизм: половина времени была отдана на изучение латинского и греческого языков; природа же не изучалась совсем. В 1-м классе я изучал природу и был под надзором весьма талантливого воспитателя (Енеке), во 2-м же классе природа исчезла, а воспитателя заменил надзиратель Зоммер. Это был местный домовладелец, малообразованный, немецкого происхождения, но сильно обрусевший человек. В компании он не прочь был поиграть в карты, выпить и закусить, но на службе был трезв и исправен. Под начальством Чуйкевича он не стеснялся учеников младших классов ставить даже на колени, но ученики его любили, потому что великовозрастных он уважал и при случае не прочь был с ними пошутить, попеть и даже выпить и закусить. Вечером, при посещении квартир, он иногда бывал выпивши и тогда с учениками любил тоже поболтать, что, конечно, последним нравилось. Несмотря на то, что, кроме старика Пеленкевича, который ничего не делал, у нас был вполне приличный состав преподавателей, под начальством Чуйкевича, учебное дело шло все же неважно. Дело в том, что при этом начальнике в городе порядки были такие: ярмарка в городе, ученья нет, потому де что, приезжают родители и родственники к детям и прочее; местный какой нибудь праздник, – тоже гуляем, потому де, что «все гуляют в городе»; именины, крестины, вообще все семейные праздники у родителей давали им право брать своих детей и даже родственников и детей приятелей увозить их домой, хотя бы и за 50 верст от города, на несколько дней, смотря по обстоятельствам. За внешкольною жизнью следил тогда только надзиратель Зоммер, человек, может быть, и хороший, но, как воспитатель, далеко не на своем месте. Чуйкевич, очевидно, новых школьных порядков не признавал и так как обе прогимназии содержались на средства города и земства, он больше всего считался с местными родителями учащихся, а последние в то время еще мало интересовались научными знаниями и даже развитием своих детей. В силу всего этого учебное дело у нас шло плохо и две первые ревизии, в 1872 и 1873 годах, были неудачны. В 1872 году окружной инспектор, Ростовцев, произвел у нас строгую ревизию (сам спрашивал по всем предметам) и остался нами крайне недоволен, особенно мужской прогимназией, а ревизия 1873-го года была для нас роковой, кончившейся смерю Чуйкевича. Эту ревизию провел сам министр народного просвещения, граф Толстой, который, по предписанию врачей, на лошадях путешествовал по России и своим посещением «изволил осчастливить Глухов», как тогда говорили. Осенью 1873-го года не только школы, но даже и город заволновался. Управляющий Терещенка уже выслал в Новгородсеверск лошадей «за Его Высокопревосходительством». Для встречи графа в город явились, предводитель дворянства Маркович, председатель земской управы Красовский и даже из Киева прибыл почетный попечитель прогимназии Никола Терещенко. Вечером для встречи графа в доме Терещенко, кроме указанных лиц, собрались ещё: городской голова, исправник, воинский начальник, члены городской и земской управ, настоятель собора – протоиерей Сачава Личный состав должностных лиц показанных по и ещё некоторые видные (по карманам) представители глуховского дворянства и купечества. Был здесь, конечно, и и. д. инспектора мужской прогимназии (он же председатель педагогического совета женской прогимназии). Чуйкевич. Страшная суета была из-за того, что многие не имели парадной форменной одежды (учительской, дворянской и пр.), а также из-за бороды. Дело в том, что в данное время уже многие служащие не брились, хотя прежний закон бриться всем служащим был ещё не отменен. Небритые учителя волновались, как быть, и сначала решили не бриться, но стоило одному из них нарушить это решения и в самый день появления в школе министра все дружно побрились и этим, конечно, улучшили свое тревожное душевное состояние. Один только математик Ковальский, оставил свою бороду и потом над всеми подсмеивался. Мы же учащиеся даже при министре без улыбки не могли смотреть на бритых своих учителей. Всех представителей города и уезда граф благодарил и «осчастливил всех» обещанием побывать во всех учреждениях города. На другой и третий день граф, действительно, с большою свитою городских, земских и дворянских представителей на лошадях. Терещенка ездили по всем учреждениям города. Везде только было и разговоров о том, где граф, что он говорил и всем ли остался доволен. «Димитрий Андреевич изволил всем интересоваться, со всеми был любезен и даже в женской прогимназии изволил подойти под благословение глубокого старца – законоучителя, протоиерея Сачавы говорили тогда, а в нашей прогимназии, в 3-м классе, когда один мой товарищ расплакался, он предложил ему свой носовой платок утереть слезы. Вечерами все представители города с Терещенко во главе развлекали графа, а угощением заведовал председатель земской управы, для чего из Киева привезены были даже повар и различные деликатесы. Каждый вечер все собирались к графу в доме Терещенка. Очарованный всем этим, граф предложил городу и земству указать ему место, где бы можно было выстроить учительский институт для всего Киевского учебного округа (как раз тогда состоялись в министерстве решение открыть в каждом округе по одному институту) и ему тогда же указали место, где в 1874 году и выстроен был такой институт с домовой церковью «во имя св. Димитрия в память Его Высокопревосходительства». Так был счастлив для Глухова приезд министра народного просвещения, но глубокий старик, наш и. д. инспектора, Чуйкевич, так переволновался в это время (ученики отвечали плохо), что скоро слег в постель и через несколько недель его не стало. Его место временно занял старик Пеленкевич, как старейший, или лучше сказать, обе прогимназии начали жить самостоятельно, на свой страх и совесть. В среду, на масляной, 1874 года, когда мы собрались разъехаться по домам, к нам утром явился новый инспектор, Михаил Федорович Лазаренко, бывший преподаватель Новгородсеверской гимназии, и сообщил нам, что роспуск на масляную будет в четверг после уроков и что говеть мы должны все вместе, в соборе, а при Чуйкевиче говели, где кто хотел. Все мы учащиеся, конечно, сразу поняли, что старым порядкам настал конец и мы переходим к новой школьной жизни, – к новый порядкам и главное, что новый инспектор, хотя молодой (29 лет), но неумолим и с ним шутить и хитрить не придется. Скоро получились неутешительные сведения и из Новгородсеверска, что нашего инспектора за строгость и там не любили. Все учащиеся и даже преподаватели, с сожалением припоминая прежнюю свободу, начали подтягиваться и уже к Пасхе обе прогимназии, особенно мужская, во многом изменилась. Даже родители подсмеивались, что они не узнают своих детей у которых «прошла широкая масляница», «настал великий пост», по их выражению. Весною экзамены были сравнительно строгие почти по всем предметам и даже у Пеленкевича по историей с географией пришлось купить учебники и хоть что нибудь усвоить. Старик (Пеленкевич), конечно, сердился, но на экзамены ходил, потихоньку ругал Лазаренка и даже ассистентами был недоволен, если они вмешивались в его экзамены. Он ругал учеников, но ставил им тройки. Этот старик был в родстве с Ростовцевым, а потому и Лазаренко с этим считал. Летом 1874 года мужская прогимназия из дома уездного училища переведена была в теперешнее здание бывшей мужской гимназии, купленное земством у Терещенка за 37 тысяч рублей. Прогимназии была отдана половина дома, верх и низ с одним левым подъездом. Осенью того же года к нам приезжал попечитель учебного округа, отставной генерал от инфантерии (дважды разжалованный в солдаты) Антонович. Он всем остался доволен и даже, по его ходатайству, в следующем году мужская четырехклассная прогимназия сделалась шестиклассною и Лазаренко стал ее директором. Помещение для шестиклассной прогимназии было несколько расширено (низ весь кроме парадного хода на верх, был отдан прогимназии) и потом уже наши обе прогимназии в таком виде оставались несколько лет без перемены. Лазаренко завел в них «образцовый порядок» . По внешности все было прекрасно. Лазаренко был большой мастер отбывать всякие ревизии начальства и в конце концов достиг того, что к нам на таковые к нам перестали ездить. «У Миши, в Глухове, поставлено все образцово», однажды в канцелярии Округа при мне сказал один столоначальник другому. На деле же Миша (Лазаренко) больше брал хитростью и строгостью, а этим не всегда всего можно достигнуть. Когда в Глухове позднее открылась полная мужская гимназия, был, конечно, назначен в помощь Лазаренку инспектор, но неофициально у него еще в прогимназии имелся помощник – сторож «глухой Яков», – отставной солдат, потерявший слух во время войны с Турцией в 1877 году. Это был замечательный субъект, совсем глухой, но всевидец, а через него Лазаренко был всевидец. Все проделки учащихся Лазаренко знал и долго помнил, но искоренить их совсем не мог. Строгость Лазаренка давила всех подчиненных, но некоторые из учащихся, все же ухитрялись иногда пьянствовать и прочее. Я, сравнительно, был скромным учеником и сидел больше у себя на квартире, но раз и мне пришлось участвовать в одном из таких похождений. 21-го (по старому 8-го) сентября на Веригине в Глухове, храмовой праздник. Мой покойный товарищ Лесенко, после обеда убедил меня пойти погулять, а потом зайти на минутку, к нашему общему товарищу, Каминскому, на Веригине, и оказалось, что там веселая компания одноклассников уже ждала нас, меня постарались напоить больше других, но к девяти часам вечера, когда мог зайти на квартиру кто либо из начальства, мы все, уже изрядно выпившие, были дома за приготовлением уроков, а я лег спать и не видел Зоммера, который приходил и «застал все в порядке» . А вот более интересный случай из нашей школьной жизни при Лазаренке. В 1875/76 учебном году я был в 5-м классе и жил вместе с одноклассниками на большой ученической квартире и однажды в сентябре месяце вечером ми всею квартирою отправились посмотреть по соседству на еврейскую свадьбу, из которой вернулись на все разом и легли спать. В первом часу ночи квартиру нашу окружили свадебные с требованием выдать им ученика 5-го класса Андреева (17 лет) с их невестой. Все мы, проснувшись, страшно перепугались и хозяевам с трудом удалось убедить толпу, что Андреева и их невесты нет и не было. Оказалось, что действительно, Андреев на свадьбе познакомился с невестой и нахально скрылся с нею в ночной темноте, а домой вернулся он уже почти светом. Такова была тогда мораль в нашей школе . Мои товарищи, например, Богданович, Лесенко, Тимощенко, Каминский и др. часто подсмеивались даже над Лазаренком, что он бессилен в данном случае и это отчасти была правда. Лазаренко был строг и тяжелого характера, но не бессердечен. Мой товарищ, Богданович, главный виновник многих наших проказ, потом был лучшим врачом в Ялте и, когда за помощью к нему обратилась там дочь Лазаренка, он не только очаровал ее своей любезностью, но передал ее отцу свою карточку с надписью: «дорогому моему наставнику, который за мое поведение журил меня и ставил двойки, но, при окончании школы, сумел забыть эти двойки и превратить их в пятерку и тем открыть мне дорогу к дальнейшему образованию». Великовозрастных учеников у нас тогда было много, благодаря слабости Чуйкевича, который не стеснялся принимать в свою школу и постарше Андреева. Со мною в первом классе пять учеников было 16 и 17 летних. Учителя наши при Лазаренко обыкновенно, при первой возможности, из Глухова удирали или также пьянствовали и играли в карты, а один из них ( Завистовский), очень даровитый педагог, переведенный «в Глухов из 1-й Киевской гимназии, на исправление к Лазаренку», дождавшись каникул, уехал в округ хлопотать о перемещении его из Глухова, куда бы то ни было, и, получив отказ, там же, в Киеве, повесился. Вина этого педагога была такая: к нему на урок, в 7-й класс Киевской 1 - й гимназии прибыл помощник попечителя округа, Ростовцев, и начал сам спрашивать учеников из Вергилия. Когда один ученик запутался, а Ростовцев стал неверно наводить его, Завистовский вмешался и сказал: «Нет, Ваше Превосходительство, уж мне лучше знать, как перевести это место», и перевел его. Ростовцев, молча, вышел из класса, а через несколько дней несчастный педагог получил перевод свой в Глухов «для пользы службы». В женской прогимназии Лазаренко не был так строг. Начальницу гимназии он все таки уважал и с преподавательницами всегда был несколько мягче и любезнее. В женской прогимназии и требования были несколько меньше, чем в мужской, кроме истории и географии в младших классах, где преподавательница, Рындич, была деспотом, что Лазаренку, кажется, даже нравилось, пока одна ученица 2-го класса не отравилась, чтобы избавиться от уроков географии. Я был на похоронах этой девочки и на моих глазах мать и бабушка покойницы в слезах кричали и проклинали школу, погубившую их дитя. В 1887 году, по окончании Киевского университета, я получил место преподавателя географии в Ровенском реальному училище на Волыни, а через два месяца мне Лазаренко предложил место в Глухове, где на мое счастье произошло следующее. В обеих гимназиях историком был уроженец Ровно, человек далеко не всегда трезвый и потому преподаватель нежелательный. А тут еще в конце сентября в Глухове всю ночь играли в карты и пили два преподавателя, купчик и местного Костромского полка офицер, который для усмирения разбушевавшейся пьяной своей компании ночью вызвал своих солдат. Этот скандал, конечно, пройти бесследно не мог. По предложению директора, я с историком, участником этой компании, поменялся и 26-го октября был уже в своей родной школе. В 1889 году, летом, наша мужская прогимназия была преобразована, наконец, в полную гимназию и тогда ей предоставлен был земством весь дом. Это преобразование совершилось на средства Терещенка. Директором остался, конечно, Лазаренко, а инспектором, по представлению Лазаренка, был назначен Каллистов. Лазаренко теперь стал в гимназии настоящим монархом. Тем более, что к этому времени он женился на родной племяннице Терещенка, всесильного в то время не только в Глухове, но и в Киеве. Теперь Лазаренко окончательно осел в Глухове и его все внимание сосредоточилось на том, чтобы наша мужская гимназия, выдвинулась в округе своими письменными работами на аттестат зрелости. Для этого наши ученики должны были много работать по древним и русскому языкам и по математике. Состав преподавателей по этим предметам был также не плохой. Адамов, Плаксин, Высоцкий, Тюльпанов, Григоревич и другие были даровитыми и усердными нашими школьными работниками. И, действительно, Глуховская гимназия скоро стала по отчетам в числе первых в округе, особенно по древним языкам. В это время ученики наши отчаянно зубрили древние языки и закон Божий. Одна ошибка по греческому языку у Григоровича или у Рознатовского по закону Божию доводила их до чортиков – до горячки. Смешно, конечно, но ученикам тогда было не до смеха. В первых числах января 1898 года умер у нас инспектор, Каллистов, и его место занял Плаксин, редкий математик, но инспектор невозможно строгий и ученики наши должны были теперь еще больше подтянуться. Раньше они боялись только Лазаренка, теперь – Плаксина еще больше. Дело в том, что директор, пользуясь строгостью нового инспектора, часто сам учеников даже не наказывал, а отправлял их к неумолимому инспектору, где пощады некому не было. Благодаря такой строгости, в нашей гимназии был теперь действительно образцовый порядок и не только в Киеве, но и во всем округе об этом знали. Лазаренку предлагали место даже в Киеве, но он отказался. Глухов стал для него второй родиной. В 1894 году, наконец, была преобразована и женская прогимназия в полную гимназию. Никола Терещенко для этого пожертвовал 120 тысяч рублей на постройку дома для гимназии и уложил капитал, на проценты которого должны были существовать старшие классы гимназии. Пожертвовал он также отдельный капитал на устройство физического кабинета, библиотеки, разных пособий по другим предметам и прочее. В 1896 году было торжественное освящение нового здания женской гимназии, на котором присутствовали попечитель округа Вельяминов-Зернов, и Н. Терещенко. В нашей педагогической семье это было большое торжество. Новое гимназическое здание двухэтажное, светлое (зал даже в полтора света) и вообще для Глухова вполне приличное. В актовом зале, на торжественном собрании, сказал большую речь преподаватель словесности Адамов, а секретарь педагогического совета, математик Высоцкий сделал подробный доклад о состоянии этой гимназии. По обычаю того времени торжество началось молебном и освящением всего здания и затем законоучитель в старших классах, Рознатовский, с своей стороны сказал слово, обращенное главным образом к первому, имевшему быть в следующем только учебном году выпуску учениц гимназии. После всего торжества попечитель округа и глуховский голова тут же благодарили Терещенка за его «щедроты и радение о Глухове», а Терещенко с своей стороны благодарил попечителя округа за его внимание и приезд на это торжество и потом всех приглашенных на торжество гостей и служащих в обеих гимназиях просил на обед в 6 часов вечера того же дня в новом здании гимназии. Конечно, все мы, преподаватели обоих гимназий и наше начальство, были на торжестве в полной парадной форме, а на обеде – в чорных сюртуках, а женщины в своей форме или в чорных платьях. За обедом тостам не был конца, многие целовались и только в первом часу ночи все кончилось. В следующем году открыт был также при этой гимназии и 8-й дополнительный педагогический класс, тоже на средства Терещенка. «В благодарность за все это» год, число и имя, отчество и фамилию жертвователя город решил вырезать на белой мраморной доске и прикрепить ее на видном месте к стене в новом здании гимназии, что, конечно, миллионеру очень польстило. В старших классах женской гимназии преподаватели главным образом учителя мужской гимназии и только некоторые брались из института по выбору Лазаренко.
30 июня 1898 года умерла начальница женской гимназии, Пигарева, и ее место заняла местная помещица, Софья Михайловна фон дер Бриген. Впрочем женская гимназия от этого почти не изменилась. По-прежнему все зависело от председателя педагогического совета, Лазаренка, и все им делалось. Конечно, полная женская гимназия не могла жить жизнью четырехклассной прогимназии, но все же жизнь в ней была строгая в стенах заведения и вне стен. Сам Лазаренко, когда был в хорошем настроении, шутил, что с открытием полной мужской гимназии у него появилась седина, а с открытием полной женской гимназии он стал лысым. В это время, можно сказать, Лазаренко достиг апогея своей власти и своего положения не только в школе, но и в округе. В то время часто все директора гимназий письменно излагали и посылали в округ свои взгляды по тому или другому школьному вопросу, что бы там выработать и провести в жизнь какое нибудь новое распоряжение, – ввести в школах новый порядок, и нередко Лазаренко получал из округа и с наслаждением читал в педагогическом совете распоряжения, скопированные с его собственного предложения округу. Таким авторитетом он пользовался. Позже фортуна ему изменяет, и положение его постепенно ухудшается сначала в гимназиях, потом в городе и, наконец, даже в округе. Раньше каждое слово и решение Лазаренка исполнялось без возражения, как законное, позднее постепенно все меняется и доверие к начальству, а следовательно и уважение постепенно уменьшаются. Первым решился возражать, а потом даже открыто выступать против него наш законоучитель Рознатовский. Они были сначала друзьями. Сам Лазаренко перетащил его к себе из Новгород-Северска, как лучшего педагога. Рознатовский, действительно, был хороший и знающий педагог, но законоучитель не в меру строгий и не всегда тактичный и вообще скорее карьерист чем убежденный монархист, а тем более богослов, каким он хотел казаться. Закон Божий был у нас самым трудным предметом. Мне приходилось сидеть у него ассистентом на экзаменах. В младших классах, где дети боялись даже его взгляда, это была пытка: Рознатовский злился и кричал на учеников за каждую ошибку и к концу экзамена почти все дети были в слезах. Зато в старших классах, где его не так боялись, экзамены проходили хорошо. Этот человек обладал большой памятью, так как всех учащихся в обоих гимназиях он называл по имени и никогда не ошибался. В начале 90-х годов у нас было выстроено на средства Терещенка второе здание для пансиона при мужской гимназии и в этом доме устроена церковь. Рознатовский теперь стал не только законоучителем, но и строгим духовником своей паствы. В храме он часто говорил речи. В этих речах часто обличал и поучал своих питомцев, а позже, когда его отношения к директору ухудшились, стал делать нечто подобное и с Лазаренком. Речи его в храме обращались не прямо к Лазаренку, но почти все присутствующие понимали суть их. Лазаренко любил свои гимназии, и еще более любил показать их в блестящем виде своему начальству. Плохих преподавателей он быстро сплавлял, но хорошими дорожил, а законоучителя, которого щедро награждал Черниговский епископ и сам он и не раз уже рекомендовал начальству, который сумел так высоко поставить себя с школе, в городе и даже в уезде – в дворянской среде, Лазаренко просить убрать затруднялся, чтобы в Киеве не подумали, что он не сумел поладить с этим человеком. Тем более, что Рознатовского своими наградами поддерживал Черниговский епископ Антоний. Все это Рознатовский хорошо понял и, нахально, этим пользовался. При учащихся Лазаренко и Рознатовский относились друг к другу корректно, но разговаривали они между собою только по делам службы. На педагогических советах раньше садился рядом с Лазаренком, теперь же он избрал себе место подальше от директора и упорно молчал.