Мои воспоминания. Стефанович Е.Ф.

Стефанович Елизавета Федоровна

Мои воспоминания.

Мои воспоминания. В воздухе стояла полная тишина; только изредка перекликались птички, которые уже кончали свой утречный гимн; с земли, покрытой небольшим инеем, поднимался как бы пар, образуя легкий туман; было пять с половиной часов; солнце начало окрашивать восток, когда мы вышли на крыльцо. Меня обхватила какая-то нервная дрожь, которая всегда у меня случается во время необыкновенных случаев моей жизни. Папа, Маня и я сели в дрожки и Киргиз тронул. Как-то глухо и мягко застучали колеса, оглашая сонный еще воздух; людей на улицах еще не было; в церквах не звонили, только в одной церкви Трех-Святителей раздавался звон маленьких колоколов. Мне было приятно и как-то страшно. Папа начал шутить, что я засну в церкви, что там будет Николаев, я отвечала, но как-то сама себе не давая отчета в этом разговоре. Подвигаясь почти шагом, мы проехали площадь, улицу мимо бульвара и повернули к погосту Анастасиевской церкви. Было еще очень рано; народу возле церкви не было, только один Удовенко стоял на паперти. Мне стало страшно смешно, я хотела толкнуть Маню, но, увидев, что у нее самой дергаются брови, не решилась, чтобы не рассмеяться. «Не беспокойтесь, Феодор Леонтьевич, я уже за батюшкой и за диаконом послал. Ну, драстуйте, и звонить приказав, пойдем у церковь.» Вот приветствие, которым встретил нас Удовенко. Белая, вся сделанная из мрамора церковь с великолепной живописью всегда меня восхищала, а в это самое время взошедшее солнце прямо ударило в восточные окна над алтарем и залило все светом и все казалось еще наряднее и торжественнее. Особенно бросалась в глаза черная с серебряным крестом завеса главного алтаря, резко выделявшаяся среди белых мраморных стен церкви.

Посреди церкви стояла дорогая убранная жемчугом и драгоценными каменьями плащаница, напоминавшая о великих днях, о неделе страданий Господа за грехи мира. Приложившись ко Св. плащанице, мы сели против левого алтаря. Народу в церкви не было, только прислужник, мальчик, зажигал лампады.

Удовенко принес нам свечи и начал говорить с Папой, а я с Маней сначала рассматривать живопись икон, а потом начали представлять себе, что делается в доме батюшки и диакона: и рукомойники стучат и гребенки летят. Грешный человек! «Люля, посмотри!» сказал Папа, но я уже увидела, вошел диакон в церковь. Небольшого роста, брюнет, некрасивый, а между тем, я о нем думала, он поклонился Папе. Это меня задело за живое, и нельзя сказать, чтобы это было мне неприятно. Вскоре пришел от. Герасим (как всегда покашливая) и началось служение (во время которого Кремер чуть не заснула). Перед служением диакон из пульверизатора начал поливать духами плащаницу, и это меня начало смешить (я не могла видеть его надутого лица), потом пришел Николаев и поздоровался с нами вот и новое происшествие. Но служба началась, я по обыкновению старалась все время молиться и ни на что не обращать внимания, но канона я совсем, к сожалению, не разобрала и только грешила. Но зато, когда подняли плащаницу и запели «Святый Боже», а потом, «Благообразный Иосиф», я видела перед собою только образа. Служение кончилось; мы вышли из церкви; говельщики остались слушать обедню; я бы тоже осталась, если бы было возможно: мне дома не сиделось, меня все тянуло в церковь. Когда мы возвращались, я и отвечала на вопросы Папы и Мани, и припоминала служение, и молилась, чтобы Бог простил мне грехи, сделанные во время заутрени. Домой же я вернулась в самом радостном и спокойном настроении. Не попадая на вечерни, я ужасалась, что Господь не допускает меня до церкви, но тут я побывала у заутрени и надеялась, что Господь простит мне грехи мои и даст радостно встретить праздник воскресения Христова. Так началась для меня суббота Страстной недели, этот хлопотливый день.

Слава Богу! Дай Бог, всегда его так начинать!

Субботняя заутреня на Страстной недели 31 марта 1901 года.

------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Наконец мы выбрались к Соне, и выбрались только я, да Муня, а не вся компания чему я очень была рада, но мы пошли все-таки не одни, а с колодой карт. Для чего? Конечно для того, чтобы Соня нам погадала, да кроме того мне еще очень хотелось расспросить и о диаконе. Зачем? Сама не знаю. Небольшая очень теплая квартирка Сони, очень чистенькая со старой мебелью, с многочисленными вышитыми и вязаными салфетками, полотенцами и скатертями, и, наконец, со старым мопсом и чем-то вроде ливретки, мне очень нравится. Нила и Соня встретили нас как всегда очень радушно. От Сони, а главным образом от Нилы, я узнала о диаконе. Он Александр Александрович Ветие, приемный сын кролевецкого священника, человек воспитанный, образованный, целующий от. Герасима в руку, уехавши на праздники домой, очень добрый, хороший, молодой двадцати пяти лет. С какой стати я стала о нем думать? Ведь он же не Григорий! Чтобы болтать! Пора бросить! Право не понимаю. Но вот на сцену выступило гадание. Хотя я ему и не верю (Соня очень верно предсказывала Муне по картам, но, мне кажется, это было просто совпадение), однако я с любопытством смотрела на трефовую даму, Маню, и червового короля, Бриггена. Я бы ничего не имела против чтобы Муня вышла за него замуж; он красивый, молодой, человек известный в уезде – фон дер Бригген, с большими связями, воспитанный и образованный. Однако, когда червовый король стал преследовать трефовую даму, мне стало обидно неужели Муня уйдет от нас, и станет мне почти что чужой!

Но вот мы напились чаю и ушли. Карты врут, все чепуха. – Однако все возможно!

Этого бы не следовало писать – только портила бы тетрадь.

3 апреля 1901 года

Вот, и не поехали в церковь, а так мне хотелось, ведь такого служения не будет до следующего года, а все от того, что двор вскопали плохо, и Бабушка недовольна и потому-то она не желает ехать к концу. Ну, да не мне об этом судить. Надо надеяться, что завтра пойду.

6-го апреля 1901 года

Первый человек, который мне понравился, был Григорий Радченко, гимназист седьмого класса, а я была в четвертом. Что он мне понравился это очень естественно: стройный, изящный, если не красивый, то очень светский человек, порядочная кривляка, носящий белые перчатки и очень светлое серое пальто, постоянно ходящий мимо нас. Но не успел он поселиться у брата, как тот час все заметили, что я за ним наблюдаю. Да, и в самом деле, я нарочно сидела у окна до четырех часов, после обеда, как будто, читаю книгу. Но приехали дяди, и они меня совсем замучили Гришкой; и даже когда он ехал на четверике мимо нас вздумали вылезти из окошка и кричать «Гришка, анафема». Просто ужас! Но однажды я ужасно попалась. Был уже конец октября, и стояли холодные дни. Я вернулась из гимназии и не успела переодеться, как тетя послала меня просить обедать бабушку. Я надела большой платок и вышла, как-то повернув голову, я увидела очень хорошо знакомое мне серое пальто. Что мне было делать? В забор посмотреть нельзя, так как в саду работали рабочие. Я скорее вернулась домой и хотела посмотреть в окно гостиной. Но, как на обиду, бабушка сама шла к нам, увидела Григория и поняла все. «Люля, что же ты не пошла к бабушке» раздался голос тети. «Я платок забыла». «Какой?», «Надо же и мне на него посмотреть» сказала вошедшая бабушка. «Вот он!» крикнула Муня. Я не знала, куда мне деваться. Эффект полнейший. Но Папуся не смеялся: он сказал, что мне просто хотелось так посмотреть. Милый Папуся! Милый дядя Сеня, он тоже его защищал, когда нападали дяди. После этого мои отношения к Григорию совершенно переменились. Да, он бедняжка скоро заболел, а потом еще простудился, и у него началась чахотка. Когда в Фомино воскресенье Муня, придя от Радченков сказала, что его завтра увозят в Крым, мне стало его очень жаль, и я хотела его еще раз увидеть, но поезд отходил ночью и я его больше не видела, да, и не знаю, увижу ли когда-нибудь. Но странно раз рассердившись на него за ту историю, я совершенно охладела, и встречая его потом смотрела, как на всякого человека. Выдумали потом, что мне нравился Николаев. Но может ли нравиться женатый учитель, хотя даже и молодой. Действительно, я о нем много говорила, но это от того, что я видела, что я одна из его любимых учениц, что он относится ко мне хотя и требовательно, но очень вежливо, не так, как другим, и кланяется тоже не так, как другим, а первый. Меня всегда огорчал русский язык, и я у Николаева стала получать вместо троек Колодиевой, четверки, и часто пятерки, но ненасытная, как говорит Муня, я скоро привыкла к его пятеркам, перестала о нем говорить и все его бросили, изредка его вспоминая, как далекое прошлое. Но вот выступил диакон. А всё от того, что я сначала обратила внимание на то, как он кадит, как выглядывает из алтаря и какой у него нос. Все чепуха! А теперь право за него мне даже обидно, ну что его трепать, ведь он же диакон, не могла же мне прийти такая низкость в голову. Будь он светским мне бы его физиономия, может быть, и понравилась хотя он и некрасив. А тут я еще у Сони и у Нилы расспросила про него. И пошли! Просто беда. А я хотя и сама сознаю, что это очень глупо, и поддерживаю. Но это все скоро прекратиться. А хорошо, что мне никто, никто не нравится. Пора все это бросить. Глупостями занимаюсь.

6-го апреля 1901 года больше такого писать не буду. .