По мере того, как приближалось время отъезда в Полтаву, сердце мое билось все сильнее и сильнее, порой нападал страх. Я ведь собирался начинать новый период моей жизни. [04.10.1924]. Из Глухова я никуда не выезжал, ничего не видел. Круг знакомств у меня был очень ограничен и мало занимателен Все это были знакомые моего отца, люди небольшие, захолустные. Чаще всего никаких общественных интересов они не имели, а жили мелкими житейскими обывательскими интересами. Так как вся жизнь их протекала в небольшом захолустном уездном кругу, где личные интересы их взаимно переплетались, то сплетни и пересуживание личной жизни занимали немалое место и порождали немало недоразумений, обид, ссор и т.д. Некоторые из этих знакомых отца» встречаясь с нами, молодежью, охотно в разговорах затрагивали общественные вопросы, вступали с нами в споры, иногда высказывали любопытные мысли, которые предостерегали нас от односторонних суждений, на которые так падка молодость
Но, конечно, эти беседы не могли уничтожить мечтаний о новой жизни, новых встречах, иных, не похожих на глуховские. И я мечтал найти их с переездом в Полтаву.
В Полтаву меня повез отец. Наш отъезд был сначала назначен на 13 августа (ст. ст.) 1883 года. Но председатель земской управы Ф. Д. Красовский пришел в ужас, узнав, что мы едем тринадцатою. Поэтому мы выехали четырнадцатого. Я был очень огорчен этой потерей дня. Настолько мне хотелось скорее нового.
С нами ехала маленькая девочка лет 12, Маня Павловская, впоследствии известная в Киеве учительница городской школы Мария Карповна Павловская. Это была дочь сестры П. Г. Васькова, Анны Григориевны, жившей в своем именьице Щебрах Глуховского уезда. Родной брат мужа Анны Григориевны, Карпа Ивановича Павловского Евсей Иванович Павловский был женат на сестре моего отца Марии Ивановне.
Маню Павловскую П. Г. Васьков взял на воспитание, когда она была еще совсем маленькой. В 1883 году летом она приехала навестить мать и теперь возвращалась с нами в Полтаву. Так было условлено с Васьковым, который привез ее в Щебры.
Был жаркий летний день 14 августа. Мы выехали из Есмани после обеда, чтобы попасть к утреннему поезду из Путивля на Ворожбу, который приходил в Путивль около 9 ч утра. Часть пути нам приходилось, таким образом, делать ночью. Мне было жаль расставаться с матерью, братьями, сестрами, и в день отъезда я переживал тяжелое чувство разлуки. Особенно тяжело было расставаться с матерью, которая крепко обняла меня, несколько раз благословила, и тогда в первый раз вручила мне образок, в надежде, что я ежедневно буду перед ним молиться и молясь вспоминать отца, мать и всех в Есмани. Я не оправдал ее надежд. По приезде в Полтаву, где вставали из-за стола после обеда не крестясь, я постыдился вынуть свой образок из чемодана. Так он и пролежал там завернутый в белую чистую бумагу, в которую я завернул его еще в Есмани.
От Глухова нужно было на лошадях сделать 62 версты, до станции Путивль. Дорога в общем скучная и однообразная. Только возле с. Банич открывается небольшой горизонт в долине р. Есмани. Остальная же часть дороги до р. Сейма не представляет интереса. Но когда я ехал в первый раз, меня все интересовало, каждый лесок, каждый кустик, каждый пригорок, не говоря уже о селах и хуторах, которые лежали по пути: Холопкове, Баничах, Везенки и т.д. На средине дороги в д. Везенках в 30 верстах от Глухова, делалась остановка. Извозчик кормил лошадей в продолжение часов 2—3, а проезжающие завтракали, обедали, пили чаи и т.д. Несмотря на то, что переезд из Глухова был частый, в Везенках существовало только два заезжих двора, расположенных на курской стороне р. Клевени, служившей границей между Глуховским и Путивльским уездами. Заезжие дворы как-то не приспособились к потребностям проезда. Для проезжающих существовало в каждом из них по 1—2 комнаты, которые хозяева, стеснив себя, уступали проезжающим и довольствовались за это какими-нибудь 15—30 коп. за самовар. Вероятно, главный интерес содержания заезжих дворов заключался в продаже сена и овса извозчикам. Содержатели обоих дворов были, кажется, родственниками и, по-видимому, никакой конкуренции не вели. Подъезжавшую тройку встречал обыкновенно старик, который неизменно сидел на лавочке за воротами, затем появлялась пышная молодица, приветливо здоровалась и спрашивала, нужен ли самовар. Обыкновенно сразу подъезжало по несколько троек и пассажиров. Каждый из них располагался отдельно и ожидал, пока извозчик позовет продолжать дальнейший, еще более скучный, однообразный и томительный путь.
Маня Павловская всю дорогу плакала. Она рассталась с матерью, больною чахоткою. Вероятно, в голове бедной девочки стояла мысль, что она больше не увидит своей мамы. И действительно, в ту осень Анна Гавриловна Павловская умерла. Отец мой старался во время дороги шутить, развлекать Маню, но шутки выходили неудачными и причиняли Мане только больше боли и вызывали лишние слезы.
На рассвете мы подъехали к Сейму. Начался песок, по которому лошади едва волокли экипаж. По песку росла лоза и встречались перелески. Было холод но. Кругом стоял сырой туман. Так мы тянулись около шести верст. Наконец началась дамба, по камням которой загремел экипаж, особым образом задребезжал звонок, и мы подъехали к парому. Сейм течет здесь в пологих берегах, густо поросших деревьями, и вид на причудливо-извивающуюся реку восхити телен. Далее видны гористые берега, и на одном из них приютилась красивая барская усадьба с белым домом под железной зеленой крышей. Красивый сад с рядом пирамидальных тополей спускался к Сейму.
Паром стоял уже наготове, когда мы к нему подъехали. Сейм река узкая, мы скоро ею переехали, и экипаж загрохотал по длинной дамбе, уходящей в гору на противоположной стороне. Часа два скучной затем и однообразной дороги по ровному полю, и мы были у станции Путивль М. К. В. Жел. дороги.
(16.10.1924]. Я в первый раз в жизни видел железную дорогу и должен был ехать по ней. Железную дорогу я видел на картинках, слышал о ней рассказы, но представить ее во всей красе и мощи я, конечно, не мог.
Мы переехали ее возле сторожевой будки за версту от станции. Ярко блестела на солнце пара рельс; вдали, ближе к станции, стояло несколько товарных ва гонов, красных больших ящиков. Несмотря на то, что было уже часов семь утра, кругом было пусто и уныло. Только одиноко побрязкивал наш колокольчик. Налево от нас тянулся полукругом ряд небольших белых постоялых дворов, заново возникших при станции железной дороги. Станция раньше называлась Красное, но когда при проведении новых железных дорог оказалась другая станция с таким же названием, ст. Красное Курско-Киевской дороги была переименована в Путивль. Сам же город Путивль отстоит от станции на расстоянии 22 верст, как я уже сказал, в большей своей части скучной и однообразной дороги.
Небольшая станция, к которой мы подъехали, расположена среди поля. В трех верстах от нее находится слобода Красная и большое село Бурынь Путивльского уезда. На станции было достаточно уже народу, поджидавшего поездов, но в небольшой комнате 1 и 2 класса было совсем пусто. Положивши вещи, я поспешил на перрон. Направо и налево уходили ровные блестящие рельсы, стояло четыре-пять товарных вагонов, которые я заметил, подъезжая к станции, по перрону тоскливо бродило несколько человек, не находя себе приюта от скуки и тоски. Жизнь железнодорожной станции и позже всегда казалась мне тоскливо-скучной и монотонной, и не раз, когда поезд огрывал меня от какой-нибудь захолустной станции с одинокими крестьянами, случайно на ней очутик шимися, с разряженной женой начальника станции, с девицами» не в меру шаловливыми и кокетливыми, мне всегда думалось, как скучно должно быть жить на такой станции, чем можно занять и убить томительно-однообразное время, которое, вероятно, здесь очень долго и скучно тянется.
Прошел добрый час, когда раздался продолжительный звонок. То была повестка. Поезд вышел из Ворожбы в направлении к Киеву. Долго пришлось ждать его, около часа. Я долго всматривался вдаль, пока увидел черную точку на горизонте и над нею столб курчавого густого дыма, красиво тянувшегося в воздухе и пропадавшего где-то далеко-далеко. Наконец поезд вынырнул из-за будки, возле которой мы проезжали раньше, и, замедля ход и громыхая, стал приближаться к станции. На меня вид подходящего поезда, вид этой силы, мощи могучей работы человеческого ума, произвел потрясающее впечатление. С той поры я никогда не могу равнодушно смотреть на несущийся паровоз и поезд. Вид его как бы поднимает меня духовно, дает бодрость, энергию, вселяет веру в могучую силу человеческого ума, ежегодно все больше и больше одерживающего победу над природой. С той поры, как я впервые увидел поезд, я много раз переживал это чувство. Его еще более укрепили те достижения человека, которые мне приходилось узнавать на моем веку: телефон, электрическое освещение, электрический трамвай и пр. пр.
Когда поезд подошел, я не мог оторвать глаз от паровоза, с каким-то своего рода благоговением смотрел, как он начал двигаться.
Через час после этого на скором поезде в направлении Ворожбы двинулись и мы. Третьего класса в этом поезде не было, и мы одну станцию проехали во втором классе, на мягких уютных диванах.
Когда мы уселись в вагон и ожидали звонков, я переживал некоторую тревогу. Незадолго перед тем совершилась знаменитая кукуевская катастрофа, во время которой погибло много народу. Меня невольно охватывал страх, не случится ли с нами чего-нибудь подобного.
Раздался один звонок, после долгих томительных промежутков другой, третий. Последовал короткий свисток кондуктора. На него коротким свистком ответил паровоз. Второй свисток кондуктора более протяжный. В ответ на него над полями пронесся долгий, долгий свист паровоза, и поезд дрогнул.
«Ну вот и едем, — сказал отец, — через час будем в Ворожбе».
Поезд запрыгал на стрелках, вызывая у меня невольный страх, как бы не случилось крушения, и затем вышел на ровные рельсы. Мы миновали сторожевую будку, и поезд, все усиливая и усиливая ход, помчался по чистому полю, оставляя позади и станцию Путивль, и дорогу, по которой ездили в Глухов и Есмань.
Я сидел у окна. Рядом со мною поместился отец, а напротив меня сидела Маня Павловская. Разговор не клеился, мы молчали. Я смотрел в окно, в поле, прислушиваясь к ровному методическому звяканью поезда и с тревогою ощущал его вздрагивание. Мысли мои уносились далеко назад. Мне сделалось скучно и тоскливо. Глядя на попадающиеся по дороге перелески, мне хотелось по ним определить направление, по которому ближе до Есмани, отгадать, что делается там, что сейчас, сию минуту, делают мать, братья, сестры. И так хотелось мне снова вернуться назад. Но возврата не было. Я чувствовал, что мои переживания — это отголосок прошлого, возврата к которому нет. Я еду по неведомой до сих пор железной дороге начинать какую-то новую неведомую жизнь. Эти переживания налагали особый отпечаток грусти на первые мои впечатления на железной дороге.
Маня Павловская чувствовала себя иначе. Приехав в Путивль, она как будто забыла то, что она оставила, перестала плакать, развеселилась, шутками отвечала на шутки моего отца и старалась занимать меня, обращая мое внимание на те однообразные в общем окрестности, мимо которых мы пролетали.
Через три четверти часа мы были у станции Ворожба, где нам была пересадка на харьковский поезд. В то время билет приходилось брать на каждую дорогу отдельно, поезда были мало согласованы, и на узловых станциях поэтому нужно было ждать подолгу. Насколько мне помнится, в Ворожбе мы прождали часа три, прежде чем подали поезд на Харьков.
Тогда железная дорога на Сумы была проведена недавно, и Ворожба не была еще большой станцией, с поместительным вокзалом, как впоследствии. В Ворожбе был маленький тесный деревянный вокзал, густо обыкновенно набитый пассажирами. Мы поэтому с большим трудом нашли себе место, где бы можно было усесться, чтобы напиться чаю и позавтракать. Хозяином у нас был отец. Съестных припасов у нас было, конечно, большое изобилие. Их нам надавали из дому, по крайней мере, на неделю, да и то всего съесть бы не могли. Мы ели их с удовольствием, вспоминая дом и все наше. После завтрака отправились гулять по перрону. Тоскливое настроение у меня прошло и заменилось желанием скорее ехать и ехать дальше.
[18.10.1924]. От Ворожбы до Полтавы мы ехали в вагоне третьего класса. Второй класс стоил тогда сравнительно дорого, и редко кто из пассажиров ездил в вагонах второго класса. Впоследствии, когда был введен пониженный тариф для дальних расстояний, проезд во втором классе сделался значительно дешевле, и много публики, раньше ездившей в третьем классе, стали ездить во втором. В 1883 году еще не была введена льгота для пассажиров-офицеров ездить во втором классе по билетам третьего. Обыкновенно в поезде было один или два вагона преимущественно «для некурящих», которые отводились для так называемой «чистой публики». Туда, большею частью при помощи кондукторов, которые охраняли эти вагоны от «грязной» публики, подбирались пассажиры лучше одетые, офицеры, студенты, чиновники, священники и т. д. Публика бывала смешанная, туго сближавшаяся друг с другом. Остальные пассажиры втискивались в другие вагоны, сидели в них обыкновенно как сельди в бочке, курили беспрестанно махорку, отчего в вагоне дышать было трудно. Освещались вагоны тусклыми стеариновыми свечами, при свете которых в таких набитых вагонах часто можно было услышать и наблюдать много интересного. Среди этой «грязной» публики живее завязывались разговоры, публика скорей сближалась, можно было слышать веселые рассказы, шутки, анекдоты, песни, длинные повествования о каком-нибудь житейском явлении, деле или рассказ о далеком путешествии, чудесах и т.д.
Мы поместились среди «чистой» публики, в вагоне для некурящих. Она меня не занимала, ее я стеснялся; и все время смотрел в окно вагона, переживая разные впечатления от новых мест и новых ландшафтов. Дорога из Ворожбы в Харьков в некоторых местах идет над большим оврагом, с громадной насыпью. Глядя из вагона вниз, я не раз испытывал, помню, ужас жуткого страха, и в эту первую поездку не мог привыкнуть к быстрому бегу вагонов, порой казалось наклоняющихся на бок и готовых вот, вот перекинуться.
В Люботин мы прибыли вечером и ждали там часов пять поезда, который из Харькова должен был итти через Полтаву на Николаев.
В Полтаву мы приехали поэтому часа в три ночи. Харьковский вокзал в Полтаве расположен, как известно, за Ворсклою, далеко от центра города. Мы ехали по темным пустым улицам города и через полчаса остановились под большим крытым подъездом у большого одноэтажного дома на Познанской улице То был дом П. Г. Васькова.
В доме все уже спали. Нас ожидал приготовленный холодный ужин в обширном зале на круглом мраморном столе у небольшого уютного дивана. Проснулся и встретил нас в халате сам П. Г. Васьков.
Мы приехали усталые от дороги и, наскоро закусивши, отправились спать. Нас с отцом развели по разным комнатам — отца — в кабинет, меня — в гостиную, где ждала меня постель, приготовленная на диване. Усталый, я недолго бодрствовал и скоро уснул крепким сном утомленного дорогой человека.
На другой день я проснулся рано, когда все еще спали, дорога кончена. Я приехал на место. Нужно начинать будничную жизнь, и мне сделалось тоскливо и скучно. Так и впоследствии бывало всегда со мною, в первое время, когда я приезжал на новое место и не успел еще оглядеться и начать свою деловую жизнь.
[19.10.1924]. За утренним чаем я познакомился с семьею, в которой должен был жить. Семья эта, как я уже говорил, была давно дружественной нашей семье, и мы все привыкли думать и говорить о ней, как об особо близкой к нашей семье. Так оно и было на самом деле, и эта дружеская связь всегда спаивала и сближала наши семьи.
М.П.Василенко "Вибранi твори у трьох томах. Том 3. Спогади щоденники листувания"
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18