Приблизительно на середине пути стали попадаться богомольцы, вышедшие навстречу нам из Глухова. Чем дальше, тем их было все больше и больше. И на­конец возле Глухова, на том месте, где рыльский шлях отделялся от киево-московского, идущего на Есмань, видим целые толпы народу, которые все растут и увеличиваются. Видны хоругви, видно, как в спокойном воздухе едва колышатся значки глуховских цехов, непременных спутников всех глуховских религиоз­ных торжеств. Исправник давно уже уехал вперед, теперь спешим и мы, чтобы снова встретить икону. Вот она приближается. Ее густо окружают цеховые знач­ки, и она переходит в руки цехов. В Глухове стройно гудят колокола во всех церквах, улицы очищены от подвод и устланы зеленым аиром. Подводы, ехав­шие на ярмарку, задержаны на есманской дороге. Служится молебен, и икона торжественно вступает в город по Большой улице, густо заполненной народом.

Принос иконы из Глинской пустыни в Глухов и возвращение ее обратно 2 августа, затем четыре ярмарки в году вносили заметное и большое оживление в сонную глуховскую жизнь. Никакие другие чрезвычайные события не волно­вали обывателей. Незаметно проходила сессия земского собрания, незаметно за­седала выездная сессия Нежинского суда, с почти неизменным долгое время своим председателем П. Д. Каменцевым, впоследствии уже во время революции умершим в преклонном возрасте в звании члена Киевской Судебной палаты. Еще менее были заметны ежемесячные сессии съезда мировых судей. Только мы, гимназисты, замечали их. Все они отбывались рядом с прогимназией, в од­ном с ней доме и в это время больше народу толклось в гимназическом дворе.

Глухов был необычайно сонный город, особенно в летнее время. Когда при­езжаешь, бывало, после каникул, в конце августа, то на улицах почти никого не встречаешь. Бродят сонные собаки, с высунутыми от жары языками, сидят воз­ле лавки купцы, зевая или грызя семечки подсолнухов, до которых глуховчане давно были большие охотники.

В средине 1870-х годов Глухов считался в ряду лучших городов черниговской губернии, но был мало благоустроен. Правда, главная улица была вымощена, площади тоже. Для городского глуховского самоуправления это не представля­ло затруднений, так как в глуховском уезде недалеко от Глухова существуют бо­гатые залежи булыжника, выступающие наружу. Окраины города и второсте­пенные улицы оставались незамощенными. Тротуаров собственно не было. Воз­ле заборов были, правда, оставлены узкие полосы земли, отделенные от осталь­ной улицы столбиками, но они не были вымощены даже на Большой улице, по- сле дождя по ним нельзя было ходить, а только в сухую погоду. В мокрую по­году глуховские обыватели предпочитали ходить по мостовой. Зимою тротуары не очищались от снега. Обыватели сами протаптывали узенькую, обыкновенно кривую дорожку и по ней ходили, а по некоторым улицам ходили только посе­редине улицы. После снежной метели от самопожертвования обывателей зави­село проложить ту или иную дорогу. Обыкновенно для этого пользовались сле­дами, проложенными посредине улицы какой-нибудь раньше проехавшей под­водой. По этому следу до поры до времени и ходили гуськом. Так и мы ходи­ли в гимназию. Один раз иду я в гимназию рано утром по одной из главных улиц Шостенской. На узкой дорожке посредине улицы собаки потрошили павшую еврейскую козу. Я не мог согнать собак с дороги, повернул в снег. Собаки бросились на меня, и одна из них укусила меня за ногу.

Некоторые из шалунов-гимназистов пользовались этими зимними дорожка­ми для своих шалостей, особенно на Большой улице. Идет вереница обывате­лей, кто на базар, кто по другим делам, гимназисты — в гимназию. Вдруг раз­дается крик: «Эть, Эть». Так обыкновенно кричали в Глухове легковые извозчи­ки-биржевики, предупреждая прохожих, чтобы сворачивали с дороги. Естест­венно, заслышав крик шалуна, все бросались в сторону, в снег и потом ругались в пространство. Сам же проказник тоже лез в снег, как будто испуганный. Ви­новного не находилось. Через несколько времени проказа снова повторялась с тем же успехом.

[14.08.1924]. Улицы в Глухове довольно широки для провинциального города, достаточно было в мое время и зелени. Существовало два молодых недавно еще заведенных сада — один возле клуба, на малом базаре, так называемый город­ской сад; другой — возле дома Терещенка известен был под названием Бульва­ра. В первом саду происходили гуляния, с фейерверком. Театра в Глухове не бы­ло. Устраивались любительские спектакли в клубе, но мы, гимназисты, туда не ходили. К тому же спектакли эти устраивались большею частью на Рождество, которое я проводил в Есмани. В клуб гимназистам не позволяли ходить даже и на вечера. Там главным образом играли в карты. Иногда по городу ходили слу­хи о горячих столкновениях из-за карт, доходивших до драк. Но, я думаю, в этом было много преувеличенного досужими глуховскими умами. До переезда своего в Полтаву я не видел ни одного театрального представления, видел толь­ко представление балагана в городском саду: «Взятие Шамиля». Когда-то отец, заночевав в Глухове с братом Ванею, повел нас туда. Балаган не произвел на ме­ня никакого впечатления. Так все было глупо, ходульно, неестественно. Хорошую сторону посещения балагана составляло то, что мы от отца узнали кое-что о Шамиле, его боевых подвигах, отваге и судьбе. Рассказал отец и об успехах, на­стойчивости русских войск, и храбрости их полководцев. Из этого рассказа я узнал о Ермолове, Евдокимове и кн. Барятинском.

В гимназии спектаклей не устраивалось. Директор М. Ф. Лазаренко считал это развлечение для учения вредным. Пожалуй, он был прав. Когда-то доли, в Есмани, мы устроили домашний спектакль. Не помню, что ставили мы, но и я играл. Это было, кажется, когда я был во втором классе. Спектакль так выбил меня из колеи, что я, возвратившись в гимназию после Рождества, при всем сво­ем желании не мог сосредоточиться на занятиях и с первого ученика, каким я был, на третью четверть спустился пониже.

Дома в Глухове были деревянные, большею частью крытые шелевкою отче­го крыши строились высокими, остроконечными. Железных крыш сравнитель но было мало, но со времени пожара 1875 г. число их значительно увеличилось и продолжало увеличиваться. Дома были преимущественно небольшие, одно­этажные, белые, штукатуренные со ставнями, которые закрывались на ночь. Освещался Глухов ночью только редкими тусклыми керосиновыми фонарями, на окраинах и совсем, кажется, не было ночного освещения.

Окраинами — предместьями Глухова были Белополовка, Усовка и Веригин. Из них наиболее культурным был, конечно, Веригин, где жили некоторые из влиятельных городских деятелей и собирались ярмарки. Наименее культурной была Усовка, расположенная далеко за р. Есманью и похожая на большое село. Белополовка впоследствии в 1890-х годах, сделавшаяся излюбленным местом для глуховской аристократии, в мое время по благоустройству занимала среднее место между Веригиным и Усовкою, но была ближе к Веригину.

На предместьях было много домов, крытых соломою, чего уже не встреча­ли в центре города. В Глухове поэтому бывало ежегодно много небольших по­жаров. Каланчи на пожарном дворе не было. О пожаре оповещали город зво­ном в колокола, в набат, во всех глуховских церквях. Таким образом о пожаре знал весь город. Пожарная команда была одна. Но много было добровольцев, которые участвовали в пожарной команде и тушении пожаров. Большею частью это были цеховые, или местные мещане. Я знал одного из них, имя и фамилию которого я теперь уже забыл, средних лет ловкий, сильный, он не пропускал ни одного пожара, являлся на него в числе первых и своей смелостью, сообрази­тельностью и отвагой поражал всех. Фактически он всегда руководил тушением пожара. Я всегда любовался, когда видел его, мчащегося вместе с пожарными. Когда мне исполнилось лет 13—14, т. е. когда я уже интересовался тем, чтобы меня заметили, я вдруг задумал увлекаться пожарами, прочитавши известный анекдот о Крылове, любившем будто бы ходить на пожары. Однажды в мокрый грязный осенний вечер послышался звонкий набат и в дождевом тумане ярко вырисовалось громадное зарево пожара. Казалось, пожар близко и пожар боль­шой. Мы с товарищем отправились туда, несмотря на опасность этого путеше­ствия ночью, когда по гимназическим правилам запрещалось выходить из дома. Мы шли долго, очень долго, но из упрямства друг перед другом не хотели вер­нуться назад. Пожар оказался далеко, на конце Усовки, и по мере того, как мы приближались, все замирал и замирал, а когда мы подошли к нему, то оказа­лось, что догорала небольшая крестьянская хата. Повернули мы обратно, шле­пая по грязи и постоянно попадая в лужи, так как на Усовке улицы были не мощеные. Едва дотащились мы домой, усталые, измученные, разочарованные. С той поры прекратилась моя любовь к пожарам, не успевши расцвести, и пер­вая попытка почувствовать себя сильным, героем, окончилась.

За время моего ученья я помню в Глухове два выдающихся пожара. Однаж­ды в пять часов вечера 8 мая загорелись сараи почтовой конторы на Большой улице. Сгорела и почта, много затем лет стоявшая в развалинах. В тот же вечер по городу начали говорить о том, что завтра, на Николин день, в пять часов дня снова будет пожар. Появились об этом объявления. Действительно, в пять часов дня раздался набат и над громадными сараями и складами Миклашевского по­казались языки пламени. 10 мая снова в 5 часов дня был пожар. Все жители были очень встревожены. Не спали ночи. Ясно было, что город жгут. Но пожа­ры после трех случаев прекратились.

Большой пожар в Глухове был, кажется, в 1880-м году, дул сильный ветер, переходивший порой в бурю. Загорелась кузница у моста при въезде в Глухов по есманской дороге. Ветер дул на Белополовку. Пожар не успели потушить, и он наделал много беды. Сгорело свыше ста домов. Пожар остановился только дойдя до р. Есмань, отделяющей Усовку от Белополовки. Для Глухова этот по­жар послужил, однако, на пользу. Была сделана новая планировка кривых улиц, проложены новые и сгоревшая часть застроилась гораздо лучше, чем раньше.

Я уже говорил, что жизнь в Глухове текла сонно и тихо. Обойденный желез­ными дорогами Глухов отстоял от ближайшей станции Путивль на 62 версты. Конечно, это сильно отражалось на жизни города. Почтовая езда в то время уже замирала, и сообщение со станцией Путивль поддерживалось «троечниками». Это был особый промысел. Было несколько мещанских дворов на Белополовке, Садовничие, Охременко, которые занимались этим промыслом. С человека бра­ли 2—3 рубля и брали на тройку души три—четыре. Кто ехал один, тот платил рублей 5—6. Ехали до Путивля часов 7—8 с остановкою для корма лошадей в д. Вязенке, на р. Клевени, на границе Глуховского и Путивльского уездов.

Глухов долго добивался проведения железной дороги. Провели наконец узко­колейку, от Ворожбы до Михайловского хутора и только перед самой войной добились ширококолейного пути, но зато [город] остался в стороне от магист­рали.

В таком тихом уединенном городке прошла большая часть моего детства и юности.

[15.08.1924]. Кто из гимназистов не жил у родственников, тот должен был поселиться на одной из общих квартир, содержимых благонадежными с точки зрения гимназического начальства лицами. Обыкновенно директор указывал ту или другую квартиру, хотя, конечно, не запрещалось выбирать и самим родите­лям, но, конечно, из тех квартир, которые были разрешены директором про­гимназии. Во главе квартиры стоял старший, обыкновенно один из учеников старших классов. Он следил за порядком в квартире, за занятиями и поведени­ем учеников, за точным исполнением всех ученических правил. Выходить из квартиры и ходить по городу разрешалось только до определенных часов, летом до 9 часов вечера, зимою до 6, причем каждый выход отмечался старшим в квартирном журнале. Отмечалось не только время, но и место и цель отлучки. В этом же журнале, выдаваемом гимназией, записывались старшим и проступ­ки учеников, совершенные на квартире. Чуть ли не ежедневно квартиры посе­щались гимназическим начальством, директором, классными наставниками, но чаще всего помощниками классных наставников. Они отмечали в журнале вре­мя своего посещения, а также те упущения, которые замечались ими в кварти­ре. Журнал представлялся затем старшим директору и со стороны последнего следовали те или другие взыскания.

Квартиры в средине 1870-х годов в Глухове были недороги, от 12 до 20 р. Квартира в 20 рубл. в месяц с завтраком, обедом, ужином, а также репетито­ром считалась уже дорогою.

Насколько я помню, такая квартира была только одна — у Михаила Василь­евича Клименки. Он был уже семейным пожилым человеком, лет за тридцать. Когда в 1874 году в Глухове открылся учительский институт, М. В. Клименко поступил в него. Для того, чтобы иметь средства к жизни своей и семьи» кото­рая состояла из жены, двух детей и тещи, М. В. Клименко решил открыть уче­ническую квартиру с репетиторством. По рекомендации директора отец у него нанял мне квартиру. Я очень многим обязан М. В. Клименку, и своим развитием, и интересом к учению, и тем, что он дал мне, да и другим моим товари щам, хорошую подготовку для изучения гимназических предметов. М. В. Кли­менко был выдающийся педагог. Ею заметили и в институте, и он по оконча­нии института был оставлен в Глухове преподавателем образцового при инсти­туте училища. М. В. Клименко много отдавал времени и труда всем нам, стояв­шим у него на квартире. На квартире жили ученики разных классов. Несмот­ря на это, он умел своим педагогическим тактом объединять всех для общей работы. Всем нам вместе он читал, давал задачи, делал диктовки, рассказывал. Ему я главным образом обязан хорошим знанием русского языка. Он научил меня так правильно и сознательно писать, что уже в третьем классе прогимна­зии я писал диктовки без ошибок и получал 5+. Старшего по квартире из уче­ников прогимназии у нас не было. Журнал и руководство квартирой было в руках М. В. Клименка. Как человек старый, с большими знаниями, он у нас пользовался большим авторитетом. Его не только боялись, но и очень уважали. Замечание его, сделанное кому-нибудь, имело вес и громадное значение.

М. В. Клименко жил в доме Антоновой на углу Спасской улицы и Вознесен­ской. Он нанимал большой дом. Двор был большой. Во дворе было несколько флигелей, занимаемых преимущественно евреями, с которыми у нас были по­стоянные столкновения из-за коз. Мы их дразнили, бегали за ними, а иногда де­лали и попытку покататься верхом. Хозяева кричали на нас, а так как евреи во­обще народ шумный, то выбегали евреи и из других флигелей, и начинался обыкновенно сильнейший во дворе гвалт, нередко привлекавший к себе внима­ние и М. В. Клименка.

В общем же наши отношения с евреями всегда были миролюбивы. Ника­кой вражды не замечалось. Когда по пятницам, вечером, накануне «шабата» зажигались во флигелях свечи, все мы относились к этому вполне почтительно. У меня, помню, пробуждалось какое-то чувство благоговения, и много лет спу­стя, я, когда видел в маленьком, ушедшем в землю еврейском домике зажжен­ные накануне субботы свечи, я уходил воспоминаниями в далекое детство, и кажется когда-то пережитые чувства снова и снова оживали.

Но тогда же, в те далекие годы, я впервые встретился и с антисемитизмом. На квартире со мной стоял мой товарищ по классу Миша Сердюков, сын по­мещика из села Годуновки. Отец его, плотный господин лет за пятьдесят, все­гда мне напоминал впоследствии, когда я бывал у них, тип степного помещика, хозяина и в то же время охотника. Старик Сердюков был большим почитате­лем Каткова и приезжал на дрожках к своему сыну всегда с большою связкою «Московских Ведомостей», которые он предварительно получал на почте сразу за несколько дней.

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18