Г. В. Малеванский года через два был назначен в Нежин профессором исто­рико-филологического института. Он уехал пред каникулами. Мы, возвратив­шись в Глухов, не нашли его там, и скоро про него забыли.

Преподавателем греческого языка остался у нас один Анастасий Маркович Антониадис. Как сама фамилия показывает, по происхождению он был грек. Антониадис прекрасно, хотя с греческим акцентом, говорил по-русски и знал русский язык. Кажется, он был воспитанником Киевской Духовной Академии. Наружность он имел типичную греческую. Черные, слегка вьющиеся волосы, черные как смоль усы и борода, оливковый цвет лица. Когда он говорил и думал, он имел обыкновение поднимать вверх левую бровь, что придавала ему хитрое и лукавое выражение. Он надолго обосновался в Глухове, здесь и женился на дочери священника Никольской церкви, о. Алексея Шекуна. Позже, уже после окончания мной гимназии, А. М. Антониадис был переведен в Новгородсеверск. Там с ним случилась какая-то неприятная служебная история, и он был пере­веден на худшее место — не то в Златополь, не то в Немиров, и я потерял его совершенно из виду.

А. М. Антониадис, несомненно, знал свой предмет и добросовестно относил­ся к нему, и мы почерпали от него знания. Но у него было много своеобразных специфических трудно уловимых восточных черт, которые давали русским повод насмехаться, выдумывать шутки, анекдоты, смешные рассказы про греков, ар­мян и т.д. У А. М. Антониадиса был своеобразный акцент при произнесении русских слов. Гимназисты без особого злого умысла усваивали этот акцент и упо­требляли его при разговорах друг с другом, и с Анастасием Марковичем. Послед­него это, конечно, обижало, он считал это за насмешку над собою. Некоторые ученики усвоили себе привычку говорить постоянно «Хеее» в виде одобрения, как делал это Антониадис, особым образом, как он поднимал бровь и т.д. Ана­стасий Маркович был убежден, что при переводе с греческого языка на русский нужно переводить каждую частицу, а так как многие из них непереводимы да и не нужны в русском переводе, то часто получалась чепуха или выходила смеш­ная фраза, которая давала материал для смешного подражания Анастасу Марко­вичу. Все это имело своим следствием то, что ученики избрали Антониадиса объ­ектом своих шалостей, приносили в класс лягушек и затем изображали искусст­венный испуг и боязнь взять лягушку в руки. Приходилось звать для этого слу­жителя. В другой раз принесли множество стрекоз и пустили их в высоком клас се. Стрекозы бились под потолком и мешали заниматься. Пред письменной ра­ботой сносили чернильницы в одно место на окно и погом каждый в отдельно­сти просил разрешения взять свою чернильницу. Один раз кто-то принес к класс нюхательного табаку. Класс нанюхался на уроке Антониадиса и стал беспрестан­но чихать. Эфект был поразительный: Анастас Маркович прямо-таки растерял­ся. Были шутки и зловредные. Мазали мелом стол снизу, для того чтобы Анто- ниадису, заложившему ногу на ногу, запачкать мелом брюки. Насыпали как-то в чернильницу мелу, и когда Антониадис стал открывать, пробку вырвало с шу­мом. К счастью, чернила не попали в физиономию учителя, но зато запачкали даже потолок. И долю потом черное пятно, которое не удавалось хорошо зама­зать, напоминало последующим поколениям о злой шутке нашего класса.

Нужно было иметь кроткий и сдержанный характер А. М. Антониадиса чтобы терпеть и переносить все это. На учеников он не жаловался директору' но с шалостями боролся сам, отмечая в журнале за внимание единицу или ста­вя шалунов в угол. Их обыкновенно набиралось так много, что около трети класса стояли под стенкой, и они продолжали свои шалости. Изредка, но и Ана­стас Маркович приходил в раздражение. В такой момент, помню, он поставил мне совершенно несправедливо единицу за внимание. Пробил звонок, я стал оп­равдываться, и мы вместе вышли из класса. Вдруг встречаем у дверей директо­ра. Узнав, в чем дело, директор оставил меня на час после занятий. И я должен был отсидеть.

В старших классах, начиная с IV, к Анастасу Марковичу Антониадису отно­сились серьезно и не допускали подобных шалостей, как в младших классах. Ан- тониадис преподавал серьезно, и у него предмет знали, но недостатки у него бы­ли те же, что и у других преподавателей древних языков. Главное внимание бы­ло обращено на грамматику. Красота же греческого текста и содержание про­изведений, которые мы изучали, совершенно от нас ускользали.

Говорили, А. М. Антониадис был скуп на деньги. Передавали, что погоня за ними и была главной причиной перевода его из Новгородсеверска. Будто бы там он брал к себе на квартиру учеников и давал им частные уроки, что строго за­прещалось. Но это уже слухи, которые дошли до меня и достоверность которых я проверить не мог.

[28.08.1924]. Русский язык и словесность за все время моего пребывания в гимназии сменяясь, преподавали несколько лиц: директор А. В. Роменский, Т. С. Дзюбинский, и наконец в пятом классе Петр Аркадьевич Адамов. Он был воспитанником Нежинского историко-филологического института и прямо по окончании его был к нам назначен учителем. Человек несомненно умный, на­читанный, Адамов был единственный из учителей, который вступал в беседы с учениками, старался узнать, что и как они читали, и давал соответствующие ука­зания. Раз, помню, выдавая нам книги, Адамов вступил в спор с некоторыми из нас по поводу повести Тургенева, причем им были названы имена Белинского и Добролюбова, которые, как я скажу впоследствии, были под запретом в гимна­зии. Да и сам Тургенев не весь был доступен.

Некоторые томы его сочинений не выдавались ученикам, и Адамов часто на­рушал это, выдавая запретные томы. Он был библиотекарем. Как преподаватель Адамов не блистал талантами, но серьезно, хотя несколько суховато, преподавал нам теорию словесности по небольшому учебнику Белоруссова. Он добросове­стно готовился, и некоторые его уроки представляли несомненный интерес. На наш выпуск он не мог иметь серьезного влияния: преподавателем он был всего один год, притом преподавателем начинающим, у которого еще не выработа­лись свои методы. Мне приходилось встречаться с воспитанниками гимназии последующих выпусков, и мои собеседники всегда выделяли Адамова из среды учителей и отзывались о нем с большой похвалой.

[29.08.1924]. Историю и географию преподавал у нас Митрофан Иванович Павловский. Он окончил киевский университет и был назначен в Глухов на сме­ну старого образованного, но ленивого Николая Ивановича Пилянкевича. М. И. Павловский был вялый учитель, не умевший оживлять своих уроков. Но к его предмету все относились со вниманием и интересом. Будь у учителя больше темперамента, он многое мог бы сделать. Но М. И. Павловский этого- то и не имел. Рассказывал он недурно и интересно, но это бывало редко. К тому же он не возвышался до обобщения и ограничивался передачей фактов, кото­рые сами по себе бывали интересны, но мало давали пищи уму учеников. Чаще всего М. И. Павловский, который, к слову сказать, не обладал даром рассказчи­ка, сам не рассказывал, а заставлял кого-нибудь читать отрывок из «Истории средних веков» Стасюлевича, или из «Исторической хрестоматии» Гуревича. Все это бывало интересно иногда, но, не оживленное рассказом преподавателя, было мертво. Интерес к истории у меня пробудился рано. Во всяком случае, в IV классе его уже заметил М. И. Павловский и обратил внимание, стараясь его укрепить. Он делал это, предлагая мне для чтения популярные книги, кото­рых тогда в нашей педагогической исторической литературе было не много. Чтение мое носило беспорядочный характер, и не было в нем какой-нибудь определенной нити или задачи. М. И. Павловский не сумел ее дать. Но за ин­терес к исторической науке, который он пробуждал во мне, я ему искренно бла­годарен. Он ушел преподавателем истории в кременчугское реальное училище в 1883 г. вместе с окончанием мною глуховской прогимназии. Уходя, он подарил мне на память книгу Лихачевой «Великие реформаторы» с трогательной над­писью. К сожалению, книгу эту кто-то у меня зачитал.

К М. И. Павловскому я сохранил навсегда теплое чувство, с которым его не раз и вспоминал. Встретился я с ним снова только в 1918 году, когда в гетман­ство Скоропадского я был министром народного просвещения. И М. И. Пав­ловский был у меня по какому-то делу, касавшемуся кременчугской женской гимназии. Он мало изменился. Его редкая черная бородка и черные волосы не поседели даже. Мы встретились с ним очень тепло и радушно после стольких лет разлуки. Затем М. И. Павловский обращался ко мне с одной просьбою, ко­торой я по формальным причинам удовлетворить не мог.

Преподавателя математики Михаила Осиповича Ковальского я помню плохо. В начале года, дав нам несколько уроков, он перешел затем в черниговскую гим­назию. У меня осталось в памяти его красивое лицо, окаймленное небольшою русою бородой, красивая цепочка от часов с двумя кисточками и его желчный раздражительный характер. Ковальский спрашивал кого-то из учеников. Тот путал и не мог понять объяснений учителя. Тогда Ковальский в раздражении швырнул так сильно мелом в доску, что от него осталось значительное пятно.

М. О. Ковальского заменил милый старичок, Петр Алексеевич Олиферов, преподаватель учительского института. Мягкий, обходительный, внимательный, хороший педагог, П. А. Олиферов сумел расположить к себе нас, учеников 1-2 классов, и заставил нас работать, серьезно относиться к предмету и инте­ресоваться как теорией арифметики, которую мы проходили по Бугаеву, так и решением задач по задачнику Евтушевского.

Я с братом Ваней были на квартире у Клименко в доме Квасникова но Квасниковской улице. Во флигеле этого дома жил и П. А. Олиферов. Он был оди­нок. Говорили, что он разошелся и не жил с женою. Мы постоянно с ним ветречались, и можно сказать, подружились. По вечерам он объяснял нам звездное небо. Осенью, когда в Глухове наступал период пускания бумажных змей, я сде­лал большого змея, но мне не удавалось заставить его подняться вверх. Мне на помощь пришел П. А. Олиферов, он мне объяснил теорию соотношения частей в змее, поправил хвост, и мой змей, снабженный трещотками, взвился далеко ввысь, мало «козырял», а трещотки громко оглашали чистый осенний воздух.

Я был, кажется, в третьем классе, когда наш товарищ, Николай Алексеевич Шекун, на сестре которого был женат учитель Антониадис, придя утром, напи­сал на классной доске: «Математиком у нас будет Плакса». Действительно, через несколько дней директор ввел к нам в класс и отрекомендовал учителем мате­матики молодого человека, небольшого роста, сгорбленного, с вечно опущенной головой, с черными большими зачесанными назад волосами, с большим лбом на котором из-под черных густых бровей смотрели недобрые черные глаза. Небольшая черная бородка и черные усы дополняли фигуру. То был Иван Яков­левич Плаксин, впоследствии, после смерти Е. А. Каллистова, инспектор гимна­зии. И. Я. Плаксин произвел на нас сразу неблагоприятное впечатление, оно ос­тавалось у нас и во время нашего пребывания в гимназии, хотя И. Я. Плаксин ничего нам вредного не делал. Он был прекрасный математик и прекрасный пе­дагог. Он отлично объяснял. Все хорошо усваивали его объяснения, и мы знали курс математики, который проходили в гимназии. К урокам И. Я. Плаксин, видно было, всегда был отлично подготовлен. Всегда он охотно шел на всякие объяснения, никогда не уклонялся от них. Но он так далеко стоял от учеников, таким холодом веяло от него, что я не помню ни одного из учеников, который бы был к нему более или менее близок. По существу он не был злым челове­ком, но иногда он делался пристрастным к некоторым ученикам и преследовал их. Был у нас товарищ Семен Гордеевич Трухин, впоследствии член Лубенского окружного суда. В четвертом классе И. Я. Плаксин почему-то невзлюбил его и всячески хотел его оставить на второй год, дал ему передержку после каникул и хотел и тогда срезать. Бедный Трухин целое лето усиленно занимался, много волновался, и благодаря заступничеству директора ему удалось перейти в следу­ющий класс. В пятом классе отношение И. Я. Плаксина к нему коренным обра­зом переменилось. Точно раскаявшись в том, что он делал с Трухиным в пре­дыдущем классе, И. Я. Плаксин стал к нему исключительно внимателен и мило­стив, и так продолжалось до окончания Трухиным прогимназии.

Во всяком случае, в характере И. Я. Плаксина было много нервного и зага­дочного. Передавали мне, что когда И. Я. Плаксин сделался инспектором гим­назии, то обратился чуть не в сыщика, всячески старался изловить учеников и уличить их в чем-нибудь противозаконном. В мое время таких сторон у И. Я. Плаксина не замечалось. Я вообще удивляюсь, каким образом подобные черты могли развиться в характере И. Я. Плаксина.

Впоследствии он получил место директора Калишской гимназии и во время войны 1914 года был эвакуирован в м. Мену Сосницкого уезда Черниговской губ. В 1917 г. И. Я. Плаксин приезжал ко мне, как попечителю Киевского учеб­ного округа, которому он был теперь подчинен. Мы с ним вели чисто офици­альный разговор. Когда же после официальной беседы я перешел в разговоре с ним к воспоминаниям о Глухове, о глуховской прогимназии, И. Я. Плаксин и в официальной беседе не разговорчивый, совсем замкнулся в себя и из попытки моей поддержать беседу ничего ровно не вышло.

Мне остается еще сказать несколько слов о преподавателях иностранных языков — немецкого — Владиславе Федоровиче Решетиловиче и французского - Якове Яковлевиче Эггенбере. Первый был родом галичанин, украинец и окон­чил Венский университет, по философскому факультету, имел поэтому степень доктора философии. Решетилович хорошо знал русский язык и прекрасно гово­рил на нем, часто употребляя без нужды слова «только но». [30.08.1924]. Чело­век он был милый, деликатный, вежливый и очень сдержанный. Я не помню случая, чтобы он рассердился или повысил тон. Мы его уважали, вели себя по­этому скромно на его уроках и учились примерно. В год моего окончания про­гимназии Решетилович перешел в Сумы в реальное училище. Мы проводили его очень тепло, поблагодарили за его преподавание, дружеское отношение к нам и поднесли бювар. Коротенькую речь, по поручению класса, сказал на прощание я. Вскоре Решетилович перетянул в Сумы и Эггенбера.

Родом швейцарец, Я. Я. Эггенбер был человек вспыльчивый и неуравновешенный. Рассказывали, что он, рассердившись на жену, схватил однажды кучу тарелок, стоявших на столе, и бросил их об пол. Конечно, все они разбились. Приходил нередко он в неистовство на уроках, Говорил он плохо по-русски, но по-русски понимал все. Эггенбер очень не любил лентяев и шалунов. Раздража­ясь, он называл их «американскими обезьянами» и ставил их в угол. Когда я был во втором классе, на меня напала лень, и я совершенно перестал учиться. Нас было таких несколько человек, Эггенбер посадил нас на первой парте, и назвал нас не иначе как «professeur», В сущности же Эггенбер был очень добрый че ловек, хороший преподаватель, добросовестно относившийся к детям. Когда уже я был в старших классах гимназии, квартиры наши были рядом, и я подру­жился с Я. Я. Эггенбером и имел возможность узнать те стороны его, какие ма­ло проявлялись в классе. Он был человек образованный, самостоятельный и не­зависимый.

Личность учителя чистописания и рисования Ивана Петровича ничем не вы­делялась. Хотя директор и заставлял меня учиться рисованию, но я, по детской глупости своей, отнесся к этому небрежно и упорно не желал рисовать. Пред­мет был не обязательный, поэтому мне удалось настоять на своем.

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18