Каникулы прошли быстро и незаметно. Почти все время у нас гостил Пор- фиша Надеин. Он был года на два или три старше меня и на столько же при­близительно он шел выше меня классами. Он остался после смерти родителей круглым сиротою. У него был в Глухове на Спасской улице небольшой домик, старенький, до самых окон ушедший в землю, на том месте, где позже купец Максименко воздвигнул себе двухэтажный особняк. У квартирантов своего до­мика Порфиша Надеин и жил. Не знаю, каким образом дворянская опека на­значила опекуном к нему нашего соседа по Есмани Василия Николаевича Голяховского. Надеин и стал поэтому ездить в Есмань. У Голяховского была одна только дочь, тогда маленькая девочка Александра Васильевна, позже вышедшая замуж за почтового чиновника, К. ф. Масюкевича. Для Надеина она не могла быть товарищем, поэтому Порфиша все время проводил у нас и жил у нас. при­езжая в Есмань. Мы с ним познакомились и сдружились года за два до поступ­ления моего в гимназию. Это был очень хороший добрый умный мальчик Его очень любили и наши родители, и всегда с большою радостью встречали его при­езд. Иногда мать его пробирала, когда он затевал какую-нибудь несуразную ша­лость. Порфиша был старшим между нами, но это не мешало нисколько нашим отношениям. Во время весеннего половодья возле нашего двора образовывалась громадная лужа, которая обыкновенно держалась до июля. Весною это было ме­сто сборища и веселого кваканья лягушек. Однажды на Пасху, когда лужа осо­бенно сильно разлилась, мы с Порфишей вздумали кататься по ней в ночвах и понятное дело, перевернулись. В другой раз мы связали жерди, которыми окру­жен был стог, и вздумали на лугу кататься по лужам. Катанье не удалось, но на нас нитки сухой не было. Все эти затеи, нужно сказать по правде, были по мыс­ли Порфиши, поэтому не мудрено, что мать моя обрушивалась на него. Мы с братом Ваней, конечно, всячески старались защищать Порфишу, брав вину на себя, выставлять себя более виноватыми и т.д. Повторяю, мы очень любили Пор­фишу. У него был органический дефект, он постоянно играл глазами, оттого в гимназии его называли моргачом. Однако не помню, чтобы кто-нибудь из нас, я или Ваня, когда-нибудь его так назвал. Когда Надеин перешел в старшие классы прогимназии, он перестал ездить в Есмань к своему попечителю, а раньше опе­куну, а стал ездить в с. Уздицу, к своим товарищам по классу Иваницким-Васи­ленко, с которыми у него теперь было больше интересов, чем с нами, малыша­ми еще, занятыми по-прежнему больше детскими играми. На сестре Иваницких, Екатерине Аристарховне, Надеин впоследствии и женился. Со времени окончания Порфирием Ивановичем Надеиным глуховской прогимназии я не встречался ни разу с ним. Знаю, что он окончил медицинский факультет Киев­ского университета, был земским врачом в одном из уездов Курской губернии, где и умер от чахотки. Жена его осталась вдовой без средств и жила в с. Уздице в отцовском доме вместе с младшим братом Василием.

Возвратившись летом 1876 года домой гимназистом первого класса, я чувст­вовал себя более самостоятельным. До тех пор нам не позволяли ездить верхом, и я всегда с завистью смотрел, как мальчишки, гораздо моложе меня по возра­сту, смело скакали верхом на лошадях. Мне стыдно было, что меня не пускают. И вот теперь, перейдя в первый класс, я отвоевал себе право ездить верхом. Так как отец в то время вел сам хозяйство, то у нас был довольно значительный та­бун лошадей, штук в двадцать. Рабочие среди них отмечали вороную кобылу, и я поэтому отобрал именно ее для своей езды. Это была молодая, довольно рез­вая лошадь, и я хотя со страхом, но с гордостью скакал на ней, всячески стара­ясь, чтобы заметили мое молодечество. Однажды после обеда мы погнали лоша­дей пастись в луга. Только что выехали за село, вздумалось нам лететь во всю прыть. Я не удержался и свалился под лошадь. Надо мною пронеслась вороная кобыла, и я видел ее копыта, и сейчас без ужаса не могу вспомнить этого мо­мента. Я был буквально на один волосок от искалечения. Само собою разумеет­ся, дома я ни слова не сказал о том, что случилось, и продолжал скакать по- прежнему. Все обошлось благополучно.

Мы ездили без седел. Иначе и быть не могло. Без седла ездили наши това­рищи, деревенские хлопцы. Мне такая езда обошлась дорого. Я сбил себе седа­лище; начались чирки. Я мучился с ними летом и с ними отправился в гимна­зию. Один из моих товарищей, Илья Дочевский, не зная моих страданий, ко­торые я скрывал, ударил меня коленом (дал стульчака) под зад. Боль была ад­ская: я едва не упал в обморок. Но с той поры чирки исчезли.

На этих же каникулах Есмань посетил В. X. Веллер. Ему хотелось повидать своего воспитанника гимназистом. Не знаю, почему после поступления моего в гимназию В. X. Веллер оставил наш дом. Вероятно потому» что невыгодно было ему оставаться воспитателем одною только моею брага. К брату был взят вос­питателем сын дьячка с Шалыгина Андрей Тимофеевич Кадурин. Врат его очень полюбил. Впоследствии Кадурин поступил псаломщиком в с. Ликнистое Сосницкого, кажется, уезда и спился.

О В. X. Веллере мы имели сведения, что он сошел с ума. У него случилось действительно большое несчастие. Кто-то поджег дом, в котором жил брат В. X. Веллера с семьей, и они сгорели все живьем. Когда В. X. Веллер посетил нас и пробыл у нас целый день, он ничем не обнаруживал своею помешатель­ства. Но я ею стал бояться, избегал ею и мало ею видел. Вскоре до нас дошла весть, что Владимир Христианович умер.

С тех пор прошло мною времени. Мною людей я видел на своем веку. Мно­гим был обязан своими знаниями, развитием. Но память о моем первом учите­ле и воспитателе постоянно жила в моей душе и никогда не угасала, Имя Вла­димира Христиановича Веллера было для меня всегда очень дорогим.

Каникулы пролетели быстро. Наступило 20 число августа. Нужно было воз­вращаться в Глухов. С иным уже чувством я ехал туда, чем в прошлом юду. Тог­да меня ожидало что-то новое, таинственное, неизведанное, что хочется узнать, Правда, и теперь, когда я перешел в первый класс, перешел в настоящую гим­назию, меня многое интересовало. Но теплота и ласка домашней жизни, с ко­торой приходилось расстаться, вызывали в душе горячую боль. Мне не хотелось ехать, больно было оставлять мать, брата, сестер. И я, часто оставаясь один в са­ду, в пасеке, в комнате, мысленно представлял себе, как все здесь будут ходить без меня, а меня не будет. И на душе у меня становилось так горько и больно в последние дни перед отъездом. В то же время у меня, однако, не пробужда­лось в такие моменты вражды к гимназии, как это было впоследствии.

В 1876 году поступил в приготовительный класс мой брат Ваня, который пе­реживал те чувства, какие я пережил в прошлом юду. Это значительно умеря­ло мое горе и тоску. Я буду в Глухове не один.

Наступил день отъезда, прощанья. Я едва удерживал слезы. Уже смеркалось. В Глухове зажглись керосиновые фонари, когда мы приехали туда. Чтобы смяг­чить тяжесть разлуки, отец решил переночевать в Глухове и следующий день провел вместе с нами. Тогда-то мы и видели в городском саду «Плен Шамиля», о котором я как-то уже упоминал выше.

[20.08.1924]. В первом классе число моих товарищей по приготовительному классу значительно уменьшилось, так как воспитанники приюта, как я уже го­ворил, перешли в образцовое городское училище, при Учительском Институте. Зато было несколько новых из оставшихся на второй год. Это были по преиму­ществу люди великовозрастные, не расположенные к науке, в конце концов дальше первого класса не двинувшиеся. Некоторые из них были потом видны­ми торговцами и промышленниками в Глухове (Бокалов, Заиковский, Шинкаренко и др.). В первые годы моего учения в глуховской прогимназии в ней вообще было много людей великовозрастных и запоздавших, поступивших в прогимназию в первые годы ее основания, когда, по-видимому, с возрастом не считались и давали возможность учиться людям, запоздавшим с учением вслед­ствие отсутствия среднего учебного заведения в Глухове. Лица эти были в стар­ших классах прогимназии в четвертом, в только что открывшемся пятом. Неко­торые из них выглядели совсем взрослыми, с густо отросшими бородами, как. напр., братья Масютины. По гимназическим правилам они принуждены были постоянно брить бороду, но густая черная щетина, которая моментально появ­лялась у них на щеках, придавала им большую солидность и заставляла нас смо­треть на них не как на старших товарищей, а как на вовсе взрослых солидных людей. И таких воспитанников было несколько (Тимошенко, впоследствии директор Екатеринославского реального училища, Мальченко, учитель истории в глуховской гимназии, и др.). Они были как бы пережитком старой эпохи, жили воспоминаниями о вольных временах, когда инспектором был Чуйкевич, пред­шественник М. Ф. Лазаренка, рассказывали анекдоты про него и про почтенно­го старого учителя истории и географии Николая Ивановича Пилянкевича, очень образованного, говорят, человека, которого я только видел, когда был в приготовительном классе. Он вскоре ушел из Глухова.

Ученики старших классов смотрели свысока на нас, малышей. Мы, в свою очередь, чувствовали свое неравенство с ними. Из воспитанников старших клас­сов набирался штат старших по квартирам. Старшим воспитанникам поруча­лось делать перекличку, когда вели нас в церковь, и на дороге следить за поряд­ком. Старшие, наконец, курили. Все это заставляло нас с завистью смотреть на них и ожидать с нетерпением того времени, когда мы в гимназии станем на их месте. Постепенно, однако, прогимназия перерождалась. Возраст при поступле­нии в гимназию соблюдался строго. Великовозрастные исчезали и отходили в об­ласть предания. Воспитанники гимназии мельчали, и в мое время в шестом классе пробивались усы только у очень немногих.

В гимназию мы должны были приходить до большого звонка, т.е. до восьми часов утра. Хотя по правилам все квартиры должны были итти парами, все вме­сте, но это обыкновенно не соблюдалось: часть шла в парах, другая, особенно из старших классов, шли в гимназию обыкновенно отдельно. За опаздывание в гимназию отвечал старший квартиры. Книги несли в ранцах за плечами. Нести ранец под мышкой строго воспрещалось, и за неисправность ранца, в виде ото­рванных ремней, следовало наказание. Тем не менее нести ранец под мышкой в виде портфеля считалось своего рода молодечеством, особенно у воспитанни­ков старших классов. Отойдя на некоторое расстояние от гимназии, когда мож­но было быть уверенным, что директор не увидит, они снимали ранец с плеч и несли его под мышкой.

Казенных чернил в гимназии нам не давали, поэтому чернильницы прихо­дилось носить в ранце. Как-то раз я плохо закрыл свою чернильницу. Чернила разлились и перепачкали все книги и тетради. Особенно пострадал задачник Евтушевского, листы которого были залиты чернилами до половины. Видеть их такими мне доставляло большое огорчение, тем более, что задачником этим я пользовался и в первом классе.

После удара в большой колокол раскрывалась дверь из шинельной в самое помещение гимназии, и мы бегом, конечно, точно куда-то боялись опоздать, расходились по классам.

На площадке посредине лестницы, при ее повороте, висел колокольчик и здесь же стоял дежурный сторож, который звонил на уроки. Сюда же, на пло­щадку, ставили и наиболее шумных, провинившихся учеников. Наказание это было тяжелое, вроде какой-то Голгофы. Всякий проходящий из учителей и учеников или лиц посторонних, направляющихся в кабинет директора или учи­тельскую, непременно проходил мимо тебя, с ног до головы осматривая. При этом стоявший испытывал какой-то жуткий страх и с нетерпением ожидал окончания большой перемены, во время которой обыкновенно назначалось это наказание. Во втором-третьем классе я из смирного мальчика вдруг сделался ша­ловливым, и меня не раз ставили «под часы» на верхней площадке лестницы_: или «под колокольчик» на средней. Стою я однажды - вдруг поднимается по лестнице мой отец, который неожиданно приехал и направлялся к директору. Я готов был сквозь землю провалиться, чтобы не переживать того волнения, стыда, тех душевных мук, которые я пережил в тот момент. «Славно, — сказал отец, — славно», — и прошел мимо, не прибавив ни слова, не поздоровавшись даже со мною. Конец большой перемены спас меня из мучительного тягостно­го положения.

Перед занятиями, которые начинались в половине девятою, у нас бывала обязательно так называемая «общая молитва». В 8 1/4 часа по звонку вся про­гимназия собиралась в актовый и в то же время гимнастический зал. Приходил туда директор, М. Ф. Лазаренко, который обязательно присутствовал, некоторые из учителей, которые были уже к этому времени в гимназии, помощник класс­ных наставников Н. И. Зоммер и законоучитель. Вся гимназия пела хором «Царю небесный» и «Отче наш», затем законоучитель читал отрывки из Еван­гелия и объяснял его. Хор снова пел молитву перед учением «Преблагий Госпо­ди», и все расходились по классам.

Общая эта молитва, однако, не пробуждала никаких религиозных чувств Благодаря своей повторяемости и однотонности она не производила никакого впечатления, не затрагивала души. На нее смотрели как на необходимую фор­мальность, которую непременно нужно было ежедневно выполнять и проделы­вать. Чувствовалось, что так дело обстоит и у нашего законоучителя, свящ. И. А. Платонова, который скучным сонным голосом без одушевления и по-видимому без обдумывания заранее и подготовки читал нам и толковал Евангелие. У нас, гимназистов, мысль была очень далеко от этого чтения и толкования. В голове стоял вопрос — спросят или не спросят, припоминалась задача из мате­матики, непрочно выученный параграф из латыни и проч. житейские заботы. И выходило так, что редко кто запоминал объяснения Евангелия, и когда законо­учителю на уроке иногда приходила в голову мысль спросить учеников, о чем читалось и комментировалось в этот день Евангелие, он воочию убеждался, что почти никто этого не знал, не мог вспомнить и толком рассказать.

Я поступил в гимназию в то время, когда классицизм, введенный уставом 1871 г., уже окреп и пустил в гимназии свои корни. Латинскому языку отводи­лось в гимназии преобладающее число часов. В первом классе ему уделялось восемь часов. Два дня, значит, в неделю было таких, когда на латинский язык отводилось по два урока. Во втором классе было 7 часов латыни, в третьем - пять и в остальных классах по шести часов. Греческий язык начинался с треть­его класса, где на него было отведено пять часов, а в каждом из остальных клас­сов по шести часов. Русскому языку и арифметике было посвящено в нервом классе только по четыре часа. История начиналась с третьего класса, но геогра­фия — с первого, где давались общие понятия по математической и физической географии. С первого же класса начиналось и изучение французского и немецкого языка. Один из них был обязательным. Большинство предпочитало поче­му-то немецкий язык. Хотел и я избрать его для изучения, но директор заста­вил меня изучать оба языка, не позволил мне ограничиться одним немецким. За это я ему всегда был искренно благодарен.

Директором прогимназии был Михаил Федорович Лазаренко. Он был воспитанником историко-филологического факультета Киевского университета, современником и товарищем по университету И. В. Лучицкого, М. П. Драгоманова. Однажды я встретился с М. Ф. Лазаренком в вагоне железной дороги из Киева в Глухов, и он мне рассказал о том, как и при каких обстоятельствах он попал инспектором прогимназии в Глухов, будучи еще совсем молодым учи­телем русского языка в новгородсеверской гимназии. Я тогда же записал его рассказ.

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18