Сердюков терпеть не мог евреев и всегда возмущался, что у нас «жидовский двор». Однажды он собирался уезжать и отвязывал лошадь, запряженную в бе­говые дрожки. На руке у него был кнут. Мы все, товарищи Миши, стояли воз­ле и смотрели с завистью, как старый Сердюков уедет. Среди нас были и один или два еврейских мальчика из нашего двора. «А жиденята зачем здесь, — за­кричал Сердюков, — надо бить эту пакость», и тут же ударил без всякого пово­да бедного мальчика кнутом. Мальчик залился от боли слезами и, скрючившись рыдая, пошел жаловаться матери. Мы все молча стояли потупившись. Мне так больно и стыдно было за все то, что произошло.

С еврейскими мальчиками мы жили мирно. Бывали моменты, когда мы ссо­рились с ними, напоминали им об их «жидовской морде», но в общем отноше­ния были мирные. Больше всего мы надоедали им, дразня и показывая свиное ухо, сложенное особым образом из полы сюртука. На этой почве один раз едва не произошла катастрофа. Во дворе у нас жил молодой еврей Абрам, лет восем­надцати. Мы ею любили и часто бывали возле нею, когда он возвращался со службы и бывал дома. Абрам служил в мучной лавке. Один раз мы так надоели ему, показывая свиное ухо, что он рассердился, пришел в ярость и, когда мы убегали, схватил целый кирпич и со всей свойственной ему силой бросил его вдогонку.

В гимназии у нас не было юдофобства. Я не замечал его ни со стороны ди­ректора, ни учителей. Они всегда относились ко всем ровно и справедливо, не допуская никаких национальных различий. В мое время в прогимназии училось мало евреев, хотя процентной нормы не существовало. Вероятно, среди евреев в Глухове не назрела еще потребность учиться в гимназии, как это было впос­ледствии. Враждебного отношения к евреям у гимназистов не было. Были, ко­нечно, отдельные озорники, которые дрались с еврейскими мальчиками, но их было мало, и подвигами своими они не хвастались.

Я был во втором или третьем классе гимназии. Мать с нами жила тогда в Глухове. Квартира наша находилась на Поганом Ставке за институтом. Я с то­варищами возвращался как-то рано после уроков домой. Видим, за институтом на мостике собралась громадная толпа еврейских мальчиков, душ не менее пя­тидесяти. Мы были удивлены, но спокойно идем. Я как более трусливый оста­новился, а мой товарищ Тимофеев пошел вперед. Вдруг отделяется из толпы один довольно великовозрастный еврейский мальчик, подходит к Тимофееву и дает ему затрещину. Увидевши в чем дело и чувствуя наше полное бессилие про­тив пятидесяти, я повернул налево в соседнюю улицу, обошел толпу и поспе­шил скорее домой. Мать послала немедленно кучера, который и разогнал маль­чиков. Оказалось, засада была сделана не против гимназистов вообще, а специ­ально против моих товарищей Готвалова(?), которые, живя на Белополовке, вели беспрестанную войну с еврейскими мальчиками. Но это было индивидуальные развлечения. У гимназистов в Глухове в мое время никакого юдофобст­ва и вражды к евреям не было.

На квартире со мною у М. В. Клименка жило душ двенадцать. Год прожил с нами белокурый худенький мальчик, впоследствии известный профессор эко­номист Владимир Андреевич Косинский. Он учился в первом классе, был го­дом меня старше и перешел затем в новгородсеверскую гимназию. Я с ним впоследствии встретился только через много лет, в 1909 году, когда В. А. Косин­ский из Одессы перешел после С. Н. Булгакова в Киев профессором полити­ческой экономии в политехнический институт. В Киеве мы с ним близко со­шлись и работали вместе на общественном и политическом поприще.

Два брата Ферликовских, Виктор и Федор Автономовича, были сыновьями управляющего имением Туманских в д. Хотьминовка недалеко от Есмани. Они же были у нас в Есмани, и я их немного знал до поступления в гимназию. Вик­тор был во втором классе, отличался трудолюбием, усидчивостью. Он много за­нимался и внушал нам поэтому в известной мере уважение. Позже он перешел в Коллегию Павла Галагана в Киев, и я совсем потерял его из виду. Говорили, он вышел в инженеры и служил где-то в Сибири. В жизни, таким образом, он ничем не выдвинулся.

Его младший брат, Федор, был в одном со мною приготовительном классе Это был славный красивый, живой мальчик, с небольшой косицей, которой оканчивались его волосы на голове сзади. Мы, детвора, философически обсужда ли значение этой косицы и решили, что она указывает на то, что за Федею должна родиться сестра. Но никто не родился, и, таким образом, проверить свое предположение мы не могли.

С Федей Ферликовским у нас были странные отношения, которые я объяс­нить не могу. Мы любили друг друга, часто проводили время, играли вместе больше, чем с кем-нибудь другим и в то же время постоянно дрались. Наши драки принимали иногда такое ожесточение, что я однажды разбил Ферликовскому нос. Приехал его отец, нашел окровавленный платок Феди и стыдил меня, показывая его. Мне действительно стыдно было, и таких кровавых драк больше не повторялось. Федя Ферликовский, как и его брат, из 4-го класса перешел в коллегию Павла Галагана, окончил юридический факультет в Киеве, служил чле­ном окружного суда в Чернигове, где и был убит во время революции. Жизнь его тоже прошла совершенно незаметно. Он не выдвинулся ничем ни в служеб­ной, ни в общественной деятельности.

Мои товарищи, Сердюков и Луцевин, сыновья местных помещиков, не окончили гимназии, благодаря разным любовным увлечениям, исковеркавшим их жизнь и деятельность. Сердюков служил по полиции, был становым приста­вом в Сибири, и затем помощником исправника в Новозыбкове Черниговской губ. Луцевин рано замкнулся в деревне, в с. Уздице Глуховского уезда и совер­шенно не принимал участия ни в земской, ни в общественной деятельности, за­нимаясь только хозяйством да своими исключительно личными делами. За всю свою жизнь я с ним ни разу не встретился, и знал о нем только по слухам, ко­торым, само собою разумеется, не всегда можно было доверять.

[16.08.1924]. Братья Череповы, Петр, Иван и позже Николай Михайловичи впоследствии общественные деятели Путивльского уезда, были сыновьями круп­ного помещика с. Масловки Путивльского уезда. Отца у них не было. Мать вдо­ва приезжала редко, всегда в коляске, Череповы были хорошие хлопцы и това­рищи. Мы все их любили и во все время нашего учения в гимназии, хотя позже мы и жили на разных квартирах, я поддерживал с ними близкие отношения. Петр не окончил гимназии, пошел в военную службу, и позже был председате­лем Путивльской земской управы. Иван был земским начальником, об их обще­ственной и служебной деятельности я не имел сведений. После окончания Глу- ховской прогимназии я встретился один раз только с Николаем Михайловичем Череповым. Это было в 1918 году. Я временно замещал должность министра иностранных дел в правительстве гетмана Скоропадского. Н. М. Черепов вместе с другими путивльскими землевладельцами приехал с ходатайством о присоеди­нении Путивльского уезда к Украине и о введении в этом уезде немецкой окку­пации, ввиду грабежей и разбоев в уезде. Депутация была у меня. Я обещал свое содействие, и, кажется, удалось удовлетворить ходатайство путивльцев.

На квартире у Клименка стояли ученик 1-го класса Николай Кнышев, впос­ледствии земский деятель Конотопского уезда, вскоре взятый из глуховской про­гимназии, и еще два гимназиста — дети служащих из имения Терещенко Крупец — Миша Яковлев мой товарищ, заика. Мы его все любили, но он был ско­ро взят из гимназии, и Рафаловский, высокий подслеповатый ученик 2-го клас­са, державшийся как-то в стороне и мало интересовавший всех нас. Мы мало ему симпатизировали.

Таким образом, на квартире у М. В. Клименко собралась довольно разно­шерстная компания учеников младших классов. Я уже говорил, что М. В. Кли­менко умел, благодаря своему педагогическому такту, объединять нас всех.

Мы жили дружною товарищескою жизнью. Утро мы проводили в гимназии, вечер посвящали приготовлению уроков или занятиям с М. В. Клименком, ко­торый спрашивал у нас уроки, разъяснял нам их, делал нам диктовку, задавал, объяснял и решал с нами задачи или читал с нами или заставлял кого-нибудь из нас читать книгу.

В приготовительном классе руководством служила «Книга для чтения» Водовозова. Однажды нам был задан в гимназии урок выучить наизусть известное стихотворение Некрасова — «Мазай и зайцы», напечатанное у Водовозова про­зой. Бывают иногда у детей моменты, когда они не могут сосредоточиться, схва­тить главную основную мысль и бьются потом бессильно и безрезультатно. Так было и со мною. Несмотря на усилия М. В. Клименка помочь нам, я учил «Мазая и зайцев» часов до двенадцати ночи. Встал рано утром и зубрил и все-таки не выучил и до сих пор не знаю. Зато другие стихотворения — «Утро» Ники­тина, далось мне быстро, и М. В. Клименку я обязан выразительным заучива­нием этого красивого произведения.

Свободное время мы проводили на дворе, большею частью играя в мяч или в палочку-стукалочку, или гоняясь, как я уже говорил, за еврейскими козами. Игра в палочку-стукалочку заключалась в том, что один стерег эту палочку, ос­тальные прятались. Задачей было украсть палочку. Стерегущий избирался таким образом. Все клали указательные пальцы на доску, и один говорил: «Котилася торба с высокого горба, а в тий торби хлиб, паляныци, кому доведеться, тому й жмуриться». На чей палец падало слово «жмуриться», тот должен был и стеречь палочку. Любопытно, что мы употребляли при этом украинскую поговорку, хо­тя по-украински никто из нас не говорил, и большая часть из нас были русски­ми, по-украински не понимавшими.

М. В. Клименко очень следил за нашими развлечениями. Его, как воспитан­ника института, интересовали они с педагогической точки зрения. Осенью и весною мы ходили с ним и с целой компанией воспитанников института — то­варищей М. В. Клименка за город, на есманскую дорогу, и там играли в мяч; посетили все окрестные места и леса возле Глухова, были на Родионовке, греб­ле Скоропадского, в Борку, Кулишином лесу, ходили один раз в Сварков, где было имение Марковичей, и в соседнюю Глинскую пустынь. Год прошел весе­ло, незаметно, и с пользою. Субботние зимние вечера мы проводили или в чте­нии или в играх. Любимою нашею игрою было «в учителя». Мы, приготовиш­ки, были учениками, сидели в классе и учились, а старшие ходили к нам на уро­ки, спрашивали нас, ставили отметки, наказывали нас. Словом, игра была под­ражанием нашей гимназической жизни, чаще всего игра не принимала таких сложных размеров, а мы, малыши, делали себе тетрадки, разлиновывали их на подобие классного журнала, вписывали в него учеников своего класса и изобра­жали из себя учителей, ходящих в класс, спрашивающих учеников и ставящих им отметки. Теперь эти игры кажутся малосодержательными, не интересными, но в то время они нас очень занимали. Они были созданы нами применитель­но к условиям нашей жизни. «Что ни увидим мы у больших, то же за ними де­лать хотим». Еще будучи во 2-м классе гимназии, я зимой в Есмани «играл в учителя», выписывая себе в журнал имена и фамилии членов Черниговского гу­бернского статистического комитета, из черниговского адрес-календаря. Или животных из Брема и воображая их своими учениками. Тогда я узнал и фами­лию Бунге, которая мне почему-то понравилась, а потому он был у меня пер­вым учеником, в то время как Вергупуло был последним.

С М. В. Клименком мы были в большой дружбе. Мы его любили и уважа­ли. Его жена Евгения Васильевна, занятая семьей, мало вмешивалась в дело. Мы ее мало знали, но не любили. Она была тонкая, длинная, носила платье с длин­ным шлейфом, который далеко волочился по полу и заметал за собой след. Ру­ки она держала всегда согнутыми, причем ладони висели книзу. Благодаря это­му она напоминала нам какую-то птицу из Брема. Все хозяйство вела ее мать, Вера Семеновна, бойкая украинка из Полтавской губернии, говорившая всегда по-украински или с милым украинским акцентом. С ней мы вели постоянную борьбу и все свои стеснения на квартире приписывали ей. Нам давали по два стакана чаю. Захочется было выпить третий. Идешь к Вере Семеновне. «Вера Семеновна, налейте мне еще стаканчик». — «Не полагается», — следовал неиз­менный ответ. Не знаю по какой игре остроумия она известна у нас была под названием «Астрономия».

Кормили нас очень хорошо. Семья Клименок с нами обедала и ужинала. Только чай они пили отдельно. Завтракали мы, конечно, в гимназии, но нам да­вали на завтрак преимущественно бутерброды из вчерашнего мяса. В гимназии обыкновенно не хотелось есть. Вражда же к Вере Семеновне заставляла нас про­делывать с завтраком такую штуку. Выйдя за ворота, мы накалывали мясо на гвозди, которыми был утыкан забор, чтобы через него не лазили, и шли в гим­назию без завтрака. Там мы предпочитали покупать у хитрого булочника Алек­сандра, приносившего к перемене свежие булки в корзине, трехкопеечную бул­ку, и грызть ее. Отец, посещая меня еженедельно, давал мне жалованье в неде­лю 20 коп., которые большей частью и тратились на булки. Обидный, ничем не вызванный поступок наш с завтраком, даваемым Клименками, был пустым дет­ским озорством. К нему побуждал нас самый несимпатичный для нас товарищ Рафаловский, наиболее упитанный из всех нас, употреблявший ежедневно какао сиу, из белой коробки, на которую мы всегда посматривали с завистью. Рафа­ловский браковал завтрак от сытости, мы же из глупости шли за ним и неза­служенно оскорбляли М. В. Клименка и его семью, которая делала для нас очень много, пожалуй больше, чем от нее можно было требовать.

[17.08.1924]. Я, а затем мой брат Ваня, жили у Клименки долго, года три-че­тыре, когда другие товарищи поразбрелись по разным квартирам. Первый год содержание им квартиры для учеников было удачным, и он решил расширить квартиру. Директор прогимназии, по-видимому обещал ему поддержку. Поэто­му Клименко снял для себя большой благоустроенный дом купца Ямпольского, стоявший рядом с домом Анитовых. Это был особняк с большим двором и са­дом. Для оборота нужны были деньги. Клименко обратился к моему отцу, и тот ссудил его какой-то суммой, которой я не знаю. Большая часть этих денег про­пала, так как М. В. Клименко запутался в делах и кончил свою карьеру небла­гополучно. Эта задолженность М. В. Клименка отцу нашему и привязала нас на­долго к квартире Клименка. Надежда на расширение ученической квартиры в доме Ямпольского не удалась. Отчасти высокая плата, а главным образом то об­стоятельство, что директор не дал Клименку много учеников, были этому при­чиной. В больших комнатах Ямпольского помещалось учеников меньше, чем в тесном доме Анитовой. Клименко в это время перешел в третий, последний класс учительского института. Занятий у него было много. Он поэтому мало вре­мени мог уделять нам. Так как состав квартиры большей частью на первых порах был тот же, что и в предыдущем году, то уменьшение внимания со сто­роны Клименка к нам очень чувствовалось. Появился у нас и старший кварти­ры из учеников высших классов прогимназии. То был высокий стройный бело­курый юноша с густо вьющимися на голове волосами. Николай (кажется) Фе­дорович Томаровский. Это был хороший, трудолюбивый деликатный юноша, в котором мы почувствовали старшего товарища и с которым жили очень друж­но. Он любил меня и оказывал мне большое внимание, но я, в те годы, шалун, однажды вывел ею из терпения, ударив ею тетрадью по голове. Томаровский был человек аккуратный, любил чистоту и инстинктивно боялся хрущей, и ват мы насобирали две банки хрущей и вечером, когда ложились спать, высыпали их под кровать Томаровскою. Он, бедный, не спал всю ночь, так как хрущи лез­ли к нему на кровать и гудели, летая в темной комнате. К стыду моему, должен признаться, что я был главным зачинщиком этой глупой шалости. Томаровский был старшим у нас один год. Он мною помогал нам в наших занятиях и оста­вил по себе на долго хорошую память. В том же году Томаровский окончил шесть классов прогимназии и переехал в гимназию в Новгородсеверск. С того времени я совсем потерял его из виду и никогда о нем не слышал.

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18