Кроме Нюты, у нас остались две сестры — Евфросиния (Проня) и Екатери­на (Катя). Они были моложе нас. Уже по одному этому они не могли состав­лять нам компании. Кроме того, они были девочки, а в тот период, когда нам было 10—12 лет, мы относились к девочкам свысока, чуждались или даже сты­дились почему-то играть с ними. (07.09.1924). Сестры, между тем, хотели не от­ставать от нас. Ехали мы верхом — и они хотели ехать, везли мы обед в поле — и они требовали, чтобы мы их взяли. Иногда мы брали их, иногда почему-ни­будь оставляли дома, и тогда начинался отчаянный плач. На цветнике у нас сто­ял ряд уксусных деревьев. Обыкновенно под ними сестры в слезах изливали свое горе. В наших поступках по отношению к ним было много безотчетно неспра­ведливою. Помню, не один раз, когда мы уезжали без сестер и оставляли их дома плачущими, нам становилось их жаль, и хотелось вернуться за ними. Один раз мы собирались ехать верхом гнать лошадей пастись в поле. Сестры плакали и настаивали, чтобы мы взяли их с собою. Я посадил без седла» как мы обык­новенно ездили, свою старшую сестру Проню на маленького рыженького коня, и она моментально же упала» как мешок. Я был доволен, что примером под­твердил свое красноречие, отговаривая сестру от попыток ездить верхом с на­ми. Младшая сестра Катя имела, правда, меньше тяготения участвовать в наших играх и затеях. Она больше интересовалась и занималась куклами и любила в беседе с ними проводить свое время, няньчить их, обшивать и пр. Старшая же сестра Проня была более мужских наклонностей. Судьба, однако, распорядилась впоследствии так, что Катя осталась одинокой и не испытала радостей семей­ной жизни, хотя имела все склонности к этому. В общем все мы жили дружно, мирно, любовно, и такие отношения сохранились у нас на всю жизнь.

Время на каникулах мы проводили весело. За книги обыкновенно никто из нас не брался. Мы в полном смысле слова отдыхали. Все время мы проводили в поле, на свежем воздухе, сильно обветренные и загорелые, являясь домой толь­ко ко времени чаепития или еды. Пробудилось у нас как-то стремление соби ­рать коллекцию бабочек и жучков. Как зародилась она, под чьим влиянием, не помню. В гимназии естественной истории не преподавали. Оттуда, следователь­но, не могло итти это влияние. Но приехавши однажды на каникулы, я первые дни всецело отдался собиранию коллекции, лазил по рвам, по густой траве, по бурьяну и собрал довольно значительное число разновидностей. Определить их я, однако, не мог. У меня не было для этого атласа. Никто мне не мог указать способа, как это делать. Коллекции я составлял грубо. У меня не было приспо­собления для ловли насекомых. Бабочек я ловил шапкой и часто стирал пыль с их крыльев. Моему примеру скоро последовал и мой брат Ваня. Но он был че­ловек аккуратный, составил прекрасную коллекцию, расположил ее довольно красиво и интересно. Ящик с нею был цел и после смерти Вани до самой ре­волюции 1917 г. Он украшал одну из стен комнаты сестры нашей Кати.

Отец и мать были заняты летом почти исключительно хозяйством. Гости бывали у нас летом редко. Только 8 (21) июля в день Прокопия — именин отца — собирались у нас гости. Большим удовольствием для нас было зарядить небольшую салютационную пушку и мортиру и вечером, когда гости мирно бе­седуют, а на селе молодежь поет песни, выстрелить. Конечно, мы делали это не сами. Нам не позволяли заряжать, и стрелял кто-нибудь из взрослых. В тихий вечер гулкий звук выстрела оглашал окрестности, раскатывался по холмам и пропадал далеко, далеко. На селе все замолкало. Затем раздавался смех после ис­пуга, возгласы: «славно» и снова тихая ночь вступала в свои права, звездное не­бо глядело сверху и молодые голоса начинали неожиданно прерванную песню.

Время на каникулах летело быстро. Незаметно наступали первые дни авгус­та. В гимназиях того времени существовало обыкновение задавать на каникулы письменные работы по языкам и математике. Я никогда не понимал смысла этих работ. Учитель русского языка Роменский, напр., требовал, чтобы ежеднев­но переписывали из книги по несколько строк. Конечно, никто за каникуляр­ную работу не брался до последних дней перед отъездом и не знал даже коли­чества заданного. Только перед отъездом обнаруживалось, что нужно было мно­гое сделать. Что можно и нужно было сделать самому, то мы делали в Есмани, а что не удавалось, то оставлялось до Глухова, и там переписывалось у кого-ни- будь из товарищей в первый день приезда. Никакой пользы эти каникулярные работы не приносили, являлись формальностью, очень притом мучительной, от­равлявшей последние, самые, может быть, дорогие дни каникул.

Приближалось 15 авг. (ст. ст.), когда нужно было отправляться в Глухов. Считаем, бывало, «денечки», которые остались нам побыть под родным кровом. Отец и мать тоже грустят и недовольны нашим предстоящим отъездом.

«Как раз поспевают фрукты, а детям нужно уезжать, — говорит мать, — и почему не продлить каникулы до 1 сентября».

Является смутная надежда: а вдруг нас не повезут пятнадцатого. Но М. Ф. Лазаренко строг. Его и родители боятся.

Наконец, наступает роковое 15 августа. На душе тяжело. Пойдешь то в од­но место, то в другое. Смотришь на какое-нибудь дерево в саду, на цветник, ду­маешь: счастливые они, останутся в Есмани. Встречаешь кого-нибудь из рабо­чих, из хлопцев, с которыми играли, те же думы об их таком же счастье. Они остаются, а мне нужно уехать, и расстаться с родителями, с сестрами, с домом, и со всем, что особенно так мучительно мило в этот последний день отъезда.

Подают обед, послеобеденный чай. Лошади уже ждут у крыльца. Пока ук­ладывают вещи, оббежишь еще раз вокруг сада, всплакнешь где-нибудь за кус­том. Все готово. Все входим в залу, садимся. Отец крестит нас и целует, затем много, много раз крестит мать. У обоих на глазах слезы, плачем и мы. Выходим из дому. День такой ясный, теплый, ласковый, крутом собрались дворня, хлоп­цы, с которыми играли на каникулах, провожают нас.

«Ну, прощайте, до свидания». Лошади трогаются, мать крестит нас на до­рогу. В воротах мы опять оборачиваемся, кланяемся. Затем, при повороте все еще видна группа провожающих на крыльце и возле крыльца. Но затем дере­вья сада скрывают все. Что то делают они сейчас там дома, в наше отсутствие ?

[08.09.1924]. Есмань от Глухова отстоит на 15 верст, и дорога идет по боль­шому Киево-Московскому шляху, очень широкому, саженей в тридцать шири­ны, с обеих сторон ограниченному рвом с земляными валами (бульварами), по которым были посажены в два ряда вербы. Некоторые из них сидели, видно, давно и на своем веку видали виды. Стояли они без верхушек, сломленных бу­рей, с выгнившей и выжженной сердцевиной. Были и такие, которые, согнутые ветром, так и росли дугою, образуя из себя красивую заросшую кругом арку. Едешь, бывало, смотришь на громадную в два-три обхвата вербу и думаешь - кого она видела и кто ее видел раньше меня, проезжая по этой пустынной теперь, а когда-то бойкой дороге, являвшейся одной из главнейших торговых артерий между Москвой и Украиной.

На моих уже глазах редели и исчезали вербы. Их рубили на дрова соседние крестьяне, когда дрова стали дороги вместе с истреблением лесов, на выделку ночев или даже впоследствии на выделку ведер. Гнилая сердцевина верб служи­ла хорошим материалом для местных пасечников. Они употребляли ее на  «ку­рышки» для легкого подкуривания пчел во время разных своих с телами ма­нипуляций: осмотра пчел, перечистки, снимания роев и т.д. Мальчишки часто из простого озорства зажигали в высоких вербах сухую сердцевину; ветер тянул, как в фабричную трубу, если отверстие было сверху, и высоко над вербой появ­лялся столб пламени, который представлял собою красивое и оригинальное зре­лище, особенно в темную ночь.

Некоторые из губернаторов, особенно черниговские губернаторы Анастасиев и Андриевский, стремились восстановить старые посадки верб, равно как хотели обсадить ими проселочные дороги. Для зимы это представляло бы боль­шое удобство, предупреждало бы потерю дороги. Но из этих попыток ничего не вышло, за очень редкими исключениями. Вербы были посажены дурно. Часть их посохла и не возобновлялась, другая была поломана, срублена, выдернута. К посадке же по проселочным дорогам население отнеслось просто-таки враж­дебно, находя, что вербы будут затемнять и вредить посевам.

По выезде из Есмани на Глухов дорога поднимается вгору, затем спускается в глубокий Чужов яр, о котором я уже упоминал. Теперь он голый, безлесный, а когда-то был покрыт красивым строевым лесом. Из яра снова приходится подниматься на крутой подъем, после этого дорога идет ровным шляхом. На четвертой версте одиноко стоял обширный опустелый и развалившийся посто­ялый двор, принадлежавший экономии Милорадович. Он отдавался когда-то в аренду, торговал отлично, и в нем обделывались разные темные дела. Про него ходили в народе недобрые слухи. Поэтому когда проезжаешь, бывало, мимо не­го даже днем, неприятное чувство охватывало тебя. Так и казалось, вот-вот кто- нибудь выскочит из разваливающегося дома или из расположенного по соседст­ву яра. Кучер тоже сильней гнал лошадей. Но никто никогда не выскакивал, и я не помню ни одного происшествия, которое было бы действительно связано с этим домом. В конце концов его в пьяном виде поджег наш сосед Ф. А. Коробко. Его судили за это, но присяжные оправдали.

На шестой версте от киево-московского шляха отделяется довольно широ­кая дорога, в деревню Хотьминовку, бывшее тогда имение Туманских. Дорога эта в крепостное время была густо обсажена сплошь березами, которые были впору своего полного развития, и была очень красива. Я всегда любовался ею, прямой, как стрела, в летний жаркий день утопающей в густой тени высоких берез. Против нее на другой стороне шляха стоял полосатый верстовой столб с цифрами 6 в сторону Есмани и 9 — в сторону Глухова. Обыкновенно возле это­го столба лежала свежая земля вокруг него и ров никогда не засыпался. Было поверье у местного населения, что на известном расстоянии от этого столба зарыт клад. Выкопать его можно только ночью, и вот искатели счастья и про­бовали найти его; постоянно по ночам рыли землю. Вокруг столба, в тайне от других, чтобы никому другому не досталось. Много лет рыли и много разных людей, а клада все-таки не нашли. Но поверье не исчезло и живет в народе до сих пор.

С версту дорога поднимается вгору. Направо, на краю дороги виднеется глу­бокий яр, называемый Неродина, покрытый густым кустарником, из-за которо­го едва заметен голубой купол церкви с. Годуновки. Посредине яра высокий круглый в виде усеченной пирамиды холм, также густо покрытый кустарников Сама природа причудливо устроила его наблюдательным пунктам на большую дорогу. С вершины его отлично видно шлях в обе стороны на далекое расстоя ние. Говорят, в начале XIX столетия здесь обычно грабили обозы с товарами, от­правлявшимися из Москвы в Кролевец на известную в свое время на Украине Кролевецкую ярмарку, начинавшуюся около 14 сентября (ст. ст.) в Воздвиже­ние Честного Креста. Борьба с грабежами и разбоями была неудачной, и нако­нец в 1838 году глуховский земский исправник Корабчевский приказал лес вы­рубить. С той поры лесу не позволяли подняться и держали его в виде кустар­ников. Место для грабежей было действительно удобное, так как глубокие яры, в свое время покрытые лесами, шли непрерывно по течению речки Есмани до самого села Есмани, и не даром, хотьминовские обыватели пользовались недоб­рой славой. Возле яра Неродина на бульваре было заметно несколько могилок. Над одной из них я помню еще высокий крест. Говорили, что под ним поко­ится какая-то богомолка, умершая на дороге из Киева, в других же, по преда­нию, были положены неизвестные лица, найденные зарезанными на обочине яра, насколько это правда — не знаю.

У подножья холма, который мог служить наблюдательным пунктом, лежал большой камень. Как он попал туда, сказать трудно. Существует поверье, что под ним зарыт большой награбленный клад. Передавали мне, будто в одной из сибирских газет был помещен рассказ одного каторжника, сосланного в Сибирь и хорошо знающего яр Неродину. Каторжанин тоже говорил о камне, о кладе, указывал место, где нужно его искать. Но кладоискатели изрыли всю землю во­круг камня, а клада и до сих пор не нашли. Несомненно, рассказ о кладе — это одна из многочисленных легенд.

Горка возле Неродина — самый высокий пункт между Есманью и Глуховым. Оттуда видна Есманская церковь, белым куполом и остроконечной главой коло­кольни высоко поднимавшаяся над лесами. Оттуда же открывается за 8 верст и панорама Глухова, дома его и церкви отчетливо видны, в зелени, подернутые дымкой сизого тумана.

[09.09.1924]. «А вдруг гимназия сгорела, думалось невольно, тогда немедлен­но вернемся опять в Есмань. Какая неожиданность будет для всех наших». Фан­тазия быстро переносится назад, промелькнет Есмань, отец, мать, брат, сестры, рабочие, дом, сад и все, все надолго там оставленное, и не увижу этого летом, а только зимою, когда вся природа будет другая, а сад и окрестности скроются под снежной пеленой.

Однако надежда напрасная. Зеленая крыша гимназии ясно выглядывала из-за здания учительского института. Гимназия цела, не сгорела. В Есмань не придется возвращаться. Оборачиваешься назад, бросаешь последний взгляд на есманскую церковь и со слезами посылаешь последнее «прости» родному дому.

Дорога спускается вниз, в Гридин яр, названный так, потому что возле него был расположен хутор, заселенный главным образом крестьянами Гридиными. В крепостное время хутор был населен и принадлежал помещикам Туманским, имевшим резиденцию в с. Хотьминовке. До проведения Курско-Киевской же­лезной дороги жители из Гридина были людьми зажиточными, все имели заез­жие дворы. Когда же движение обозов по киево-московскому шляху прекрати­лось, хутор замер, пришел в упадок. Таким я его еще помню в первое время моей гимназической жизни. Меня всегда занимали веселенькие хаты и возле них всегда свежие роскошные огороды с красивыми маками весной и великолеп­ными гарбузами в августе. Полное отсутствие в хуторе питьевой воды застави­ло обитателей его в конце 1870-х годов уничтожить хутор и переселиться на старое свое место в с. Хотьминовку.

Один из Гридиных учился в глуховской прогимназии, был моим товарищем в приготовительном и первом классе, учился удовлетворительно, но затем исчез из гимназии, вероятно, по недостатку средств. Впоследствии я встретил его уже писарем в Есманской волости. Говорили, что он вскоре должен был оставить это место, так как был корыстолюбив не в меру и легко обращался с общественны­ми деньгами.

Гридин яр был покрыт с левой стороны отличным дубовым строевым лесом, давно уже не существующим. Переехав мостик — самое трудное место весной в распутицу, — приходится подниматься по длинному отлогому подъему, преж­де чем выедешь на ровную дорогу, которая причудливыми зигзагами приведет к Глухову, всегда кажущемуся близким и снова далеким.

При спуске в Гридин яр, когда всякая надежда вернуться в Есмань исчеза­ла, совершался резкий перелом в душе. Думалось уже больше о Глухове. о не­оконченных каникулярных работах, чем о родном доме. Первой заботой в Глу­хове, простившись с лошадьми и кучером, было засесть за работу. Так делали и другие. Первый вечер мы проводили обыкновенно за каникулярными работами. Обмениваться впечатлениями о проведенных каникулах некогда было. А так как занятия в гимназии начинались немедленно и первое время проходило в значи­тельной суете, то редко нам удавалось повести продолжительную товарищескую беседу и поделиться тем, что было с нами летом. Впечатления затирались мало- помалу будничной жизнью. Таким образом товарищами мы, гимназисты, были только в Глухове и в гимназии. То, что переживалось нами в другом месте отдельно каждым, не интересовало нас, не связывало, не было товарищеским достоянием. Может быть, оттого у нас и не завязывалось крепких товарищес­ких связей, и мы скоро забывали друг друга, и впоследствии, когда мы окончи­ли прогимназию и разошлись, мы почти все потеряли друг друга из виду.

 

 

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18